Проклятие безумной царевны

У меня подкосились ноги, я почувствовала, что падаю, а потом и в самом деле рухнула на колени и завыла, ужасаясь и этой кошмарной вести, и своему звериному вою.

– Да ладно душу рвать, ладно! – пробормотала мадам Хаймович сочувственно. – Дитя тебе, значит, без надобности? Да уж… Ну вот что, Надя, шоб меня совесть не царапала, скажу: в нашем доме живет доктор, Моисей Абрамович Левинсон, он девкам вроде тебя помогает. Но, как ты сама понимаешь, без монеты нигде и нишо не делается. Так и туточки… Ты бежи бегом домой, а завтра с утречка приходи. Я с ним уговорюсь, шоб он тебе втихаря помог. Он в душу никому не лезет, не спросит, кто да шо. И не гад, который только от голдиков чистит, а не лечит! Давай щас бежи, а я тоже побегу: скажу, кому надо, шоб Вирочку от вас забрали.

Она набросила свой всесезонный клетчатый платок, рывком подняла меня с полу и буквально вытолкала из квартиры. Ноги меня не держали; мадам Хаймович это поняла и, бормоча какие-то еврейские ругательства, помогла мне спуститься по лестнице.

На первом этаже ткнула пальцем в дверь – мол, доктор здесь живет. Повторила:

– Завтра с утречка бежи с голдиками! – и укатилась восвояси с невероятной для ее коротконогой кругленькой фигурки быстротой.

А я побрела домой.

Мама сразу заметила, что я не в себе, да я и была не в себе: чувствовала себя совершенно больной не только от своего состояния, но и от ненависти к человеку, который вверг меня в это состояние. С ужасом чувствовала, что была бы счастлива узнать о его смерти. Я готова была простить ему насилие, заточение, но того, что со мной происходило сейчас, простить не могла.

Родители места себе не находили, глядя на меня, и наконец я не выдержала их взглядов, их тревоги: увела их в другую комнату, подальше от Виркиных всеслышаших ушей, и все рассказала.

Они постарели на глазах. Я с трудом сообщила о том, что мадам Хаймович завтра отведет меня к врачу, который нас всех избавит от этого кошмара.

Отец вздохнул с облегчением:

– Надюша, любые деньги, которые он запросит…

– Погодите, – вдруг сказала мама, хватая нас за руки и стискивая в своих. – Может быть, ничего страшного? Ребенок никогда не узнает своего… ну, того человека. Он будет только наш. Это будет наше родное дитя, понимаешь, Надюша? Я была лишена этого счастья, так пусть у меня будет мой внучек или внучка, которого я с младенчества на руках буду держать.

– Что? – нахмурился отец. – Ты была лишена этого счастья? Что это значит?!

– Папа, не надо, я все знаю, – устало сказала я. – Мама мне рассказала. Но это не имеет никакого значения, совершенно никакого! Я вас люблю, кроме вас у меня нет никого на свете, я ради вас готова на все.

– Ты это доказала, – пробормотал отец. – И сейчас, Сима, мы должны поступить так, как хочет Надя.

Время тянулось бесконечно… Едва стемнело, в дверь постучали.

Отец открыл – на пороге стоял маленький тщедушный германский солдат.

– Was wollen Sie?[38] – спросил отец удивленно.

– Свои, – буркнул солдат. – Надю покличьте.

Я стояла за углом, выглянула – и сразу узнала маленького носатого «Алексея Югова».

И снова тошнота подкатила к горлу – от ненависти к этим тварям, к племени которых принадлежал и Тобольский. Захотелось хоть как дать понять этому «Югову», что я о них о всех думаю.

– А, здравствуйте, товарищ Комар, – проговорила я самым радушным тоном. – Как поживаете? Все дачки грабите на Большом Фонтане? Излишки изымаете? Или теперь хвост вам прищемили?

Его точно громом поразило, так он дернулся, так заюлил глазами, но быстро очухался, насупился:

– Плохо шуткуешь, барышня. Я ж не лаяться пришел, а по делу. Где Вирка? Приведи ее. Вот одёжа ей. Передай. – Он протянул мне узелок.

Я взяла его.

Вирка нетерпеливо вскочила с кровати, поморщилась от боли, но жадно спросила:

– Пришли за мной?

Я молча бросила ей узелок с одеждой и выскочила вон. Запах Вирки был для меня сейчас невыносим.

Наконец она вышла из комнаты – в одежде сестры милосердия!

– Ну как я тебе, Наденька? – спросила жеманно, охорашиваясь. – А шо бы мне теперь не пристроиться помогать какому-нито лекарю-шмекеру… Нет, лучше не Шмекеру, а Левинсону! В нашем доме живет лекарь Левинсон, прошмандовок разных чистит, когда они от своих котов нагуливают. Запомни его имечко. А шо? Иди знай, вдруг сгодится тебе, а, Наденька? Не хочу тебя смурять, но шо, думаешь, не знаю, что ты только строишь из себя целку, а сама еще та? Ну, счастливо оставаться! Так не забудь – Левинсон!

И она выскочила вон.

Югов хвостом вильнул за ней.

Я заперла дверь и бессильно прислонилась к ней.

Вирка все знала! Откуда? Учуяла своим невероятным чутьем – таким же звериным, как ее запах, пропитавший мою комнату до такой степени, что я не могла туда зайти? Или подслушала-таки наши с родителями разговоры?

В коридор вышел отец, глянул на меня:

– Я все слышал. Она знает о тебе… Это плохо, Надя. Это плохо!

Я и сама понимала, что это плохо, но что мы могли сделать? Только ждать и молиться. Да, родители мои не были религиозны, я тоже, но сейчас остро, как никогда в жизни почувствовала, что в молитве найду утешение.