Проклятие двух Мадонн

– И не сумасшедшая она, просто другая, не такая, как эти… ублюдки. И я другая. Мы вместе.

– Сестры, – Ольгушка улыбнулась. – Совсем как настоящие…

Не похожи, ни на мгновение, ни на минуту, и в то же время разница между ними не так и велика. Другие черты лица, другое телосложение, другая манера одеваться, жесты…

– Все равно не поймешь, – тихо сказала Татьяна. – Ты нормальная. Обыкновенная. Такая же, как они.

– А ты?

Время, еще секунду, две, десять, хоть сколько бы то ни было. Еще немного ночной прохлады и томно-влажного воздуха, давящей боли в запястьях и самой возможности жить. Ощущать.

Жить хочу, хоть как, хоть кем… просто жить.

– Я? – Татьяна чуть покачивается, то ли кобра перед броском, то ли дерево на ветру. – Я – Мадонна горящего сердца… огонь-огонек в моих руках, на него летят бабочки и мотыльки… но чаще бабочки, наверное, оттого, что глупее. Летят и сгорают. Не сразу, сначала приманить, прикормить, посадить на ладошку, показать дорогу в рай, а потом, когда почти доберутся… у бабочек слабенькие крылья, как у фей. Помнишь фею Динь-Динь, которую предал Питер Пен? Украл пыльцу и подарил другой…

Она не бредила, она говорила четко и ясно, она просто издевалась. Ну и пусть, слова не так важны, ведь главное – время.

– Васька – Питер Пен, мальчишка, который никак не повзрослеет, у него только и есть, что игры да два цвета мира: черный и белый. Он хочет быть хорошим, но не взрослым, он знает, что наркотики – это плохо. И убийство тоже плохо, а остальное – игра… он играет, с ним играют. Хочешь? – В руках Татьяны появилась плоская фляга, не та, в которой Дед хранил коньяк, попроще, подешевле, побольше объемом.

– Что тут?

– Коньяк и кокаин. Легкая смерть, тебе будет хорошо и не больно. Мне бы не хотелось причинять тебе боль, в конце концов, ты же не виновата, что Дед оказался столь впечатлительной скотиной… жаль, Ваську забрали, поэтому и пришлось сегодня… Дольше она не выдержит. И ты тоже. Ты бы убежала сегодня, если б не Ольгушка с ее снотворным.

Ольгушка легонько пожимает плечами, точно извиняется за горький-горький апельсиновый сок.

Холодный металл коснулся губ, и Татьяна приказала:

– Пей, самой же легче станет.

Не хочу пить, не буду…

– Даже если не будешь, я тебя убью. Сегодня и сейчас. Другого выхода нет, но лучше выпей… так нужно.

Рука вцепилась в волосы, дернула, заставляя поднять голову, и Татьяна все так же спокойно добавила:

– Я всегда добиваюсь своего…

– Иногда она больше плохая, чем хорошая, – тихонько пояснила Ольгушка. – Но она помогла мне, и сегодня тоже обещала помочь. Ты умрешь, и Васю отпустят. Он снова будет меня любить… А Марта получит свое отражение. Она говорит, что нельзя без отражения, я же с ней не могу. И Мадонна плачет по другим… главное, в зеркала не смотреться.

Ольгушка поднялась и, указав на озеро, пояснила:

– Тут тоже зеркало, оно забрало Марту. И тебя примет… только мне подходить нельзя… утянет. Марте плохо одной, зовет и зовет, особенно если здесь, я хотела отдать ей портрет, чтобы не так одиноко… а Таня сказала, что лучше тебя, ты же похожа… ты как я, только лучше, нормальная, а я – безумна… наверное.

– Пей, – Татьяна легонько ударила по щеке. – Подумай, лучше ведь умирать, когда огонь-огонек ласковый, обнимает, гладит, растворяет в себе. Смерть-сон или агония, нож и кровь… шумно.

– А вот с этого момента, пожалуйста, поподробнее, – попросил знакомый жесткий голос. – И будьте любезны, не двигайтесь, я тоже стреляю неплохо и жалеть никого не собираюсь. Александра… простите, забыл как по отчеству, вы живы?

Жива… я хотела сказать, что жива, открыла рот и едва не захлебнулась, коньяк горечью ожег губы, залил горло, заставив согнуться в приступе кашля, судорожно сглотнуть, удержать готовые пролиться слезы и улыбнуться… черт побери, в этой жизни есть смысл улыбаться.

Особенно, когда от случайного глотка по крови расползается тепло…

Снова были странные сны. Снов Настасья не любила, потому что потом, проснувшись поутру, не помнила. Цвета вот помнила, запахи тоже, имя свое, а вот снов – нет, и это ее расстраивало, порой даже до слез. Тогда Лизонька принималась утешать, приносила краски и холст, долго сидела рядом, разглядывая Настасьины рисунки, и хвалила за старательность.