Проклятие двух Мадонн

Он и сам не заметил, как свернул на узкую тропинку, ведущую в сторону развалин церкви, просто шел себе и шел, и очнулся лишь на том самом месте, где в прошлый раз встретил Любашу. Вон и черной дырой в снытево-крапивной стене вытоптанный ими проход, обломанные стебли и… глупо лезть внутрь, особенно теперь, когда почти стемнело. Левушка и не собирался лезть, а фонарик достал ну просто на всякий случай – темноты он жуть как не любил.

Желтое пятно переползало с листа на лист, коснулось земли, потом, всполошенное резким птичьим криком, метнулось в сторону, замерев на серой ребристой подошве… рисунок елочкой, на носке полустертые шипы, между которыми застрял круглый камешек, на пятке трещина. Левушка закрыл глаза, потом открыл – подошва не исчезла.

Уже позже, вспоминая, он пытался уловить тот момент, когда понял, что в зарослях лежит именно Любаша. По кроссовкам? Тем самым, в которых она была днем, светло-серым, фирменным, с чуть поистертым, поношенным верхом и грязно-белыми шнурками. Наверное. Кроссовки он разглядел первыми, это уже потом и темные джинсы, задравшиеся, обнажавшие тонкие щиколотки, и руку, вцепившуюся в жесткий травяной хвост.

И залитое чернотой лицо. Кровь. Липкая, еще теплая и живая, оставалась на коже… тихий вздох, разорвавший тонкую пленку на губах.

Жива. Дрожащими руками нащупать пульс, испытывая неуместную неловкость, расстегнуть рубашку и, приложив ладонь к груди, убедиться, что сердце стучит, пусть неровно, но стучит.

Поднять ее на руки, не такая тяжелая, как он опасался, напротив, тонкокостная, хрупкая, беспомощная. Больше всего Левушка боялся, что она умрет прямо у него на руках, и еще споткнуться, упасть вместе с нею, но все одно бежал, подошвы скользили по мокрой от росы траве. А рукам было скользко от Любашиной крови.

В больнице ему сказали, что и Любаше, и ему крепко повезло… что еще бы полчаса… или удар чуть ближе к сердцу… или лезвие пошире…

Левушка слушал и кивал, добавляя к этим причинам иные: например, если бы у него не нашлось фонарика… если бы он не вышел гулять… если бы не догадался перевязать рану… если бы Михаил, Левушкин сосед, не успел починить машину и пришлось бы вызывать «Скорую»… если бы больница находилась чуть дальше.

Причин было бесконечное множество, и все перечеркивалось одним-единственным словом: «повезло».

– Ну, ты это, как? Молодец, что позвонил. – Петр в белом халате поверх куртки выглядел нелепо. – Говорят, что выкарабкается. Молодая, сильная… и ты молодец, не растерялся.

Левушка кивнул. Говорить сил не было, его трясло, будто бы от болезни. Одежда в крови… переодеться надо… а не во что. Хотя бы руки вымыть. Кровь воняет, почему он прежде не замечал, насколько сильно воняет кровь?

– Домой подвезти? – поинтересовался Петр. – Все равно ночь пропала, да и толку тут сидеть никакого. Поехали, лучше этих, Бехтериных допросим.

В машине Левушка немного пришел в себя, хотя руки по-прежнему дрожали, и за эту самую непроизвольную дрожь вдруг стало стыдно, и Левушка засунул руки в карманы, чтоб не так заметно.

Желтое пятно фар скользило по серой ленте дороги, совсем как давешнее пятно фонаря. Все тени были с рисунком подошвы.

– Как ты думаешь, кто ее? – поинтересовался Петр. – Нет, ну что свои, это понятно… скорпионье семейство. Или на свидание с кем пришла? Опять же, дамочка не из слабых, спортивная, да и росту как в баскетболистке… как ты ее только допер. Нет, блин, ну чего людям не хватает для счастья?

Тот разговор не имел последствий, разве что Дмитрий Коружский, к немалой радости Настасьи, стал частым гостем в доме. А вот портреты так и остались висеть в Музыкальном салоне, правда, со временем, когда рассказанная батюшкой история подзабылась, повыветрелась из памяти, вытесненная новыми впечатлениями, картины уже не казались столь пугающими, как прежде. Разве что по вечерам, когда совсем уж темнело и слабое пламя свечей, не справляясь с тягучими зимними сумерками, подпускало тени к образам Мадонн, их лица словно оживали, менялись, становясь то печально-задумчивыми, то растерянными, то, напротив, сосредоточенно-сердитыми. И хотя Настасья старалась на картины не глядеть, но изменения эти отмечала, запоминала и привычно пугалась, давая себе очередное слово, что больше в салон ни ногой.