Проклятие двух Мадонн

Сегодня Дмитрий был более странен, нежели обычно, его слова порождали в душе ревность и обиду, но лишь затем, чтобы тут же излечить их.

– Посмотрите. – Коружский указал на портреты. – Разве они возможны друг без друга? Убери печаль, и гнев умрет, уйми ярость, и в печали не будет смысла. Они различны и в то же время удивительно схожи друг с другом… зачастую подобное сходство убивает обреченностью быть рядом с кем-то.

– Вы – поэт? – Лизонька смотрела сквозь опущенные ресницы.

– Немного, но не более любого из тех, кто способен видеть чуть больше, чем прочие люди.

– И что же вы видите? – Настасьин вопрос прозвучал чуть более резко, чем то дозволяли приличия, но она была сердита и расстроена. Выходит, для Коружского она – лишь отраженье Лизоньки? И он видит сходство? Да они разные, да любого человека спроси, и скажет, что сестры Миховские не похожи друг на друга… как день с ночью.

Нет, не то сравнение, совсем не то. А Дмитрий, точно догадываясь о мыслях, не спешит с ответом.

– Что я вижу? – шепот и полуулыбка, заставляющая сердце биться быстрее. – Звезду и ангела. Сложный выбор, правда?

Александра

Не помню уже, кто первым из домашних заметил исчезновение Любаши. День выдался, мягко говоря, неприятным. Я сполна ощутила всю мощь семейной неприязни. Бехтерины, отбросив в сторону былые разногласия, единым фронтом выступили против «наглой самозванки». Столько ненависти сразу мне видеть не приходилось… о нет, все было вежливо, манерно… аристократично-ядовито.

А потом, когда все уже почти успокоились, начали расходиться по комнатам, вспомнив, что на дворе ночь и спать пора, приехали эти двое из милиции: длинный в кожанке и рыжий, забавный. Впрочем, сейчас он совершенно не казался ни забавным, ни смешным, скорее уж растерянным. И одежда в грязи, черные пятна на свитере крупной вязки – кто такие носит летом? Руки в карманах, взгляд в пол, будто боится кого-то.

Не кого-то, а чего-то. Известия. Слово «новость» совершенно не подходило моменту.

Любашу убили.

Не убили – напали, ударили ножом и бросили умирать, и если бы не этот, маленький, рыжий и забавный, она умерла бы. Дьявол! Я совершенно точно не имела отношения ни к безумию Бехтериных, ни к нападению на Любашу, но все равно чувствовала себя виноватой.

– Допрыгалась, – заявил Васька. – Нет, ну Дед прав был, нечего на подиумах задницей вилять…

– А вы считаете, что нападение на вашу родственницу связано с ее профессией? – тут же поинтересовался длинный.

– Ну а с чем же? Не с живописью…

– С картинами. – Голос у рыжего тоже изменился, осип, охрип, будто участковый долго орал песни. – С Мадоннами Луиджи. Люба рассказывала о них.

– О боже, и о нечистой силе, о проклятье, о… она готова была говорить о чем угодно, – бросила Евгения Романовна, – лишь бы уши свободные нашлись. Этими разговорами и накликала беду!

Мне было стыдно и неудобно за то, что Бехтерины такие равнодушные. Пожалуй, подходящее слово. Им совершенно плевать на Любашу, и друг на друга тоже плевать, почти ненавидят, а держатся вместе.

Какого черта я ввязалась в эту игру?

Допрашивали снова в кабинете, только теперь свет не дневной, а жгуче-яркий, электрический, за окном глухая ночь. Длинный, в кожанке, сражается с зевотой. Второй сидит в углу, заснул он, что ли?

– Итак, Александра… – выжидающий взгляд, гримаса тоски и покрасневшие глаза. – Простите, по отчеству не помню.

– Можно без отчества, Александра или просто Саша. Как удобнее. – Я решила быть любезной, тем паче что милиционеры на фоне Бехтериных выглядели почти дружелюбными.

– Без отчества, значит… – Все-таки он не выдержал, зевнул, потянулся и, виновато пожав плечами, поспешил извиниться. – Вторые сутки на ногах и тут такое дело… а вы, значит, невестой Ивана Степановича будете?

– Буду.