Проклятие двух Мадонн

– Да. Иначе простудишься. Но я с тобой пойду, можно?

Очень хотелось ответить «нельзя», запретить, откреститься от тихого Ольгушкиного безумия, но поступить подобным образом не хватило духу.

Она сидела на кровати в обнимку со своим альбомом, терпеливо дожидаясь, пока я переоденусь. А дождавшись, счастливо улыбнулась и, раскрыв альбом на середине, ткнула пальцем в фотографию.

– Правда, они похожи?

– Кто? – На снимке Мадонна – снова Мадонна – обнимала младенца Иисуса, с печалью в очах взирая на мир.

– Портреты. И люди тоже. Кажется, что разные, а на самом деле одинаковые. Только ты никому не говори, потому что решат, будто и ты с ума сошла. Они когда не понимают чего-то или кого-то, называют сумасшедшим, а на самом деле все не так, – Ольгушка ласково погладила альбом. – На самом деле безумен тот, кто не только видит, но говорит о том, что видит.

– Не понимаю.

– Это потому что теперь ты – как все, – печально добавила она. – А раньше другой была. Жаль. Но ты не думай, я не в обиде, мама говорит, что ты сука и хитрая стерва.

– Неужели?

– Мне кажется, – Ольгушка пропустила мою реплику мимо ушей, – что ты просто не понимаешь, что видишь. Вообще я предупредить хотела. Они не такие, какими кажутся…

– Кто?

– Все. Тебе не позволят убежать… мне не позволят убежать… одной Мадонне не выжить. Это грустно и непоправимо. Не хочется умирать, там, наверное, холодно. Ты… ты не ходи за мной, хорошо? А то мама ругаться станет. И нож спрячь получше.

– Какой нож?

– Этот, – Ольгушка подняла подушку, демонстрируя полиэтиленовый пакет с ножом внутри, короткий, какой-то тупорылый, почти игрушечный с виду.

– Извини, я не хотела… случайно подняла, а он здесь. Но ты не бойся, я никому не скажу… я умею молчать, честно.

В светлых Ольгушкиных глазах переливалась многоцветьем радуга безумного счастья… а мне кажется, что я действительно сошла с ума.

Не сошла, вот он, нож, лежит, просвечивает сталью сквозь прозрачную пленку полиэтилена, можно рассмотреть и рукоять из темного дерева, и плоский пятачок обуха, и круглые стальные заклепки… и кровь. Я ни на секунду не усомнилась, что нож тот самый, которым ранили Любашу, но вот как он оказался в моей комнате?

Принесли? Несомненно. Но вот кто? Ольгушка? Сама подбросила и сделала вид, что нашла? Тогда выходит, что это она Любашу… невозможно. Или все-таки возможно? Ольгушка безумна, пусть все считают ее тихой и безвредной… вот именно, что безвредной, Ольгушка и мухи не обидит.

Или обидит?

И что будет со мной, если нож найдут здесь, в моей комнате? Кто поверит, что его подбросили? Нужно идти к Деду или к Игорю. Дед, может, и выслушает и даже прислушается, внуку я неприятна, он будет рад получить очередное подтверждение собственной правоты.

Проклятие! Выкинуть и забыть? Закопать в саду? Подбросить кому-нибудь еще? И дрожать каждую минуту, ожидая, что Ольгушка нечаянно поинтересуется, куда я подевала нож? Кстати, о нечаянном, а не в том ли дело, что Ольгушка гораздо более нормальна, чем пытается казаться?

С другой стороны, была больница, и долгое – лет пять, а то и больше – существование под врачебным присмотром, и диагноз, и карточка, и таблетки, которыми ее заботливо закармливала Евгения Романовна. Не понимаю, ничего не понимаю… а нож Деду отдам. Он единственный поймет, что мне не было резона убивать Любашу. И завернув пакет с ножом в газету – так, мне показалось, будет надежнее, – я спрятала его в кроссовок, а кроссовки – в коробку. Ничего умнее в голову не пришло, я лишь надеялась, что Дед появится вечером и избавит меня от необходимости принимать решение.

Но когда я спустилась к ужину, место Ивана Степановича пустовало. Значит, не вернулся из города или вообще решил прекратить игру, а про меня забыл… бывает, про меня вообще редко помнят.

– Добрый день, вы, наверное, Александра? – крупная, рыхловато-бледная девица близоруко щурилась. – А я Татьяна. Нас не представили, я днем приехала.

Она была не столько некрасива, сколько убийственно невыразительна: размытые, точно оплывшие черты лица, собранные в хвост волосы, растянутый свитер какой-то полудетской расцветки и вялая холодная рука.

– Татьяна у нас студентка. Отличница. Гордость семьи, – Мария почти нежно обняла сестру за плечи. – Дед ее любит, а она вот Деда избегает… дурочка.

– М-маша… – Татьяна залилась густым румянцем. – Перестань, пожалуйста.

– Ох, простите, все время забываю о том, что принято называть приличиями…

Пользуясь моментом, я отошла. Слушать перепалку сестер не было ни малейшего желания, кроме того, мне хотелось понаблюдать за Ольгушкой, попытаться понять, в самом ли деле она настолько безумна, какой пытается казаться, но то ли опыта не хватало, то ли наблюдательности – Ольгушка вела себя обычно. Тиха, незаметна, трогательно красива… да, единственно, что можно сказать – с каждым днем, проведенным вне больницы, она становилась все более очаровательной.

Ольгушка не похожа ни на кого из Бехтериных, она словно бы сама по себе, точнее сама в себе, а я по другую сторону ее мира.

Не понимаю. И она меня тоже.