Проклятие Гавайев

Но это наш рынок, Ральф. Цыплята уже превращаются в молодых петушков, и их становится все больше. Если бы ко Дню Труда у нас была приличная сумма в наличных, мы скупили бы все это чертово место и установили бы здесь собственные правила игры, свою собственную меру справедливости.

Именно так, Ральф! Именно так! Пора возвращаться к истокам. Мы способны покупать недвижимость, и мы способны наказывать виновных… Но пока я хочу рассказать тебе историю того, что случилось со мной, когда я поймал большую рыбу.

Она была, как ты знаешь, моей первой. Но явилась она не вовремя. Я был уже готов к отъезду. На руках — билеты на восьмичасовой рейс до Гонолулу, а там — перелет до Лос-Анджелеса и дальше, в Колорадо. Будь прокляты эти людишки. Их вранье стоит нам немалых денег и заставляет меня терять чувство юмора.

Именно тогда я решился на последний разговор с остатками «Команды 200» — чисто деловой разговор в десять часов ровно в яхт-клубе. Несколько принципиальных вопросов, ответы записать на магнитофон, на следующее утро покинуть город.

Не тут-то было! Всему виной оказалось спиртное, и к полуночи мое настроение стало таким паршивым, что я решил (иначе как извращенной причину не назовешь) отправиться в море и попробовать снова половить марлина. Это был мой последний день в Коне, самолет не улетит раньше восьми, так почему бы и нет?

Я все еще стучал в холодной ярости по клавишам машинки, когда взошло солнце и я понял, что пора отправляться в местный винный магазин и, прихватив там пару ящиков «Хайнекена», на хорошей скорости гнать «мустанг» по шоссе до Хонокахуа, а оттуда — прямо в море, на целый долгий день.

Этого достаточно, чтобы дать тебе понять, что я чувствовал в тот момент. Свою жутковатую боевую самоанскую дубинку я упаковал в морскую сумку совсем не для того, чтобы дробить лед для виски с содовой. В этой штуковине скрыта чудовищная сила, и в глубине души я знал, что к концу дня у меня появятся причины использовать ее. На чем угодно: может быть, на рыбине, может быть, и на рыбацком кресле. Катер фирмы «Рибович» — это тридцать шесть футов, на которых найдется немало красного дерева — отличное поле деятельности для моей дубинки.

Было около десяти, когда я влетел на парковку на скорости около шестидесяти миль в час, почти потеряв контроль над машиной, которая шла юзом на всех четырех. Пронесся в шести футах от полусгоревшего остова катера, который когда-то принадлежал Ли Марвину, и, выправив машину, нацелил ее передние колеса прямо на мачту стоявшего в бухте «Хамдингера». Прямо перед пришвартованным катером, на краю причала стояла голубая «эль-камино» Капитана Стива.

Позже они мне рассказали, что слышали рев моей машины. Но бежать им было некуда, разве что на нос катера или прямо в воду. В следующее мгновение раздался визг тормозов и грохот гравия, который разбрасывали в стороны шины моего «мустанга». И — мощный металлический удар, когда мой передний бампер вломился в зад «эль-камино» Капитана. Удар был столь силен, что машина Стива прыгнула вперед на три фута, словно лягушка, спасающаяся от цапли.

Все произошло в течение доли секунды и так быстро, как будто все это был сон, а не явь. Никаких разрушений, никаких проблем. Но когда я подошел к краю пристани с первым из двух ящиков пива и посмотрел на катер, никто из находившихся там не произнес ни слова. Они застыли подобно соляным столбам.

— Эй, — окликнул я их. — Не беспокойтесь. У меня еще есть ящик в машине.

Молчание.

О Господи, подумал я. Эти ублюдки пьяны!

И вдруг я понял, что они смотрят не на меня, а на передний бампер «эль-камино», который навис над краем причала. Оттуда, где они стояли, все выглядело так, как будто машина сейчас рухнет прямо на катер, а это означало, что им всем троим неминуемый каюк — либо их раздавит упавшей машиной, либо утащит на дно с обломками утонувшего катера, либо спалит заживо взрывом бензина и дизельного топлива, который к тому же опустошит всю гавань и продолжится трехдневным пожаром.

Опасения их были не напрасны — такие вещи случаются достаточно регулярно… Но давай на время отвлечемся от этого эпизода и вернемся к истории с рыбой.

Мы взяли рыбу в катер к полудню. Я работал с ней шестнадцать минут пятьдесят пять секунд; плюс пять секунд — на то, чтобы утихомирить ее с помощью дубинки. Зверь неистово боролся со мной. Половину всего времени он был в воздухе. Первый прыжок он совершил через десять секунд после того, как я закрепился в кресле, — мощный взрыв белых брызг и голубой плоти в трехстах футах позади катера. Второй бросок едва не вырвал мне руки из суставов. Эти зверюги действительно сильны, Ральф, и они знают, как сломать тебя. Как они находят твои слабые места — уму непостижимо! Как они все точно рассчитывают! Представь: твои руки онемели от борьбы, рыба затихает на пару секунд, и в тот момент, когда твои мышцы расслабляются, она вылетает из воды в совершенно неожиданном направлении, как ракета, и рвет снасть из рук.

Это тебе не форель. Зверь, о котором мы здесь говорим, размером превосходит осла, и бьется он за жизнь на собственном поле и по собственным правилам. Бой с десятифунтовой форелью элегантен, как бальный танец, а вот трехсотфунтовый марлин с крючком, засевшим в горле, может вырвать тебе мослы из суставов, а потом прыгнуть в лодку и ударом хвоста переломить твой позвоночник с такой легкостью, словно это зубочистка. Марлин — рыба зловещая, и если она приучит себя к человеческой плоти, нам всем крышка. Рыбаки, которые охотятся на голубого марлина, даже не посмотрят на акулу мако или акулу-молот — никакого сравнения в спортивном отношении!

Большинство акул даже не думают бороться. Ты можешь подвести здоровенную акулу-молот к борту катера минут за десять — пятнадцать. Никаких проблем.

Правда, только до шестнадцатой минуты. Именно тогда начинаются проблемы. Акулу-молот труднее убить, чем любую другую крупную рыбу, и редко кто из охотников рискует втаскивать крупный экземпляр в катер — ушибы, а то и увечья команде обеспечены.

Но это совсем другая история, Ральф, и я не в настроении ее рассказывать. Люди, охотящиеся за большими акулами, предпочитают делать это ночью, и у них есть на то причины. Некоторые любят ловить рыбу, некоторые — убивать.

На Гавайях нет той ненависти и того страха перед акулами, что царят на Карибах. Местные канаки полжизни проводят в воде, но в газетах ты не увидишь материалов об акульих «атаках» на людей. Даже ныряльщики, плавающие в коралловых рифах, похоже, не слишком переживают из-за акул, кроме разве что ночного времени, когда акулы голодны. И от серферов я ни разу не слышал слова «акула».

Что, правда, совсем ничего не значит. Эти люди не словоохотливы в принципе, и они редко разговаривают друг с другом. Но любой, кто по двенадцать часов в сутки болтается в полосе прибоя, как живая наживка, либо сам становится наполовину акулой, либо знает про них что-то такое, что нам знать не дано.

И ты знаешь, сейчас, когда я думаю об акулах, мне начинает казаться, что и мне до них нет никакого дела. Что, конечно, глупо — я же точно знаю, что эти ублюдки там, внизу. Я же видел их прямо перед собой, в прозрачной волне за бортом катера… Ну вот, теперь, когда я это написал, табу разрушено, и в следующий раз, когда я где-нибудь на Гавайях рискну погрузиться с аквалангом, какая-нибудь особенно кровожадная акула мако откусит мне обе ноги по ягодицы…

Твой ХСТ