Проклятие Индигирки

В ряде районов Таджикистана произошло землетрясение, повлекшее за собой разрушения и человеческие жертвы.

– Сначала вы понемногу, как кажется вам, незаметно, меняете правила игры, но если эта игра – жизнь большой страны, то, согласитесь, это уже совсем не игра, – размышлял вслух немолодой попутчик Перелыгина, протирая перед завтраком руки влажной пахучей салфеткой, – геолог, профессор из Ленинграда, летевший домой из научной командировки в Верхоянье. – Так вот… – Он опустил откидной столик на спинке переднего кресла. – Вы меняете правила, но в один прекрасный момент понимаете, что жизнь изменилась и требует от вас все больших перемен, а главное, меняет вас самих, не спрашивая, хотите вы того или нет, и тут не до моральных предрассудков.

– Да-да, – кивнул Перелыгин, принимая от стюардессы прозрачную коробочку с едой. – Изменить можно все, кроме прошлого. Можно иначе к нему относиться, даже переписать, но переделать не получится.

– Геология, друг мой, – профессор отпил сок из пластикового стаканчика, – занимается исключительно прошлым, связывает его с настоящим и, между прочим, определяет будущее, поэтому ей нужны твердые правила, а транжирить запасы, сотворенные природой-матушкой, согласитесь, глупо. – Профессор щелкнул пластиковой крышкой, рассматривая неизменный набор «небесного» завтрака от «Аэрофлота». – Охранять их может только геолог, и кое-кому это очень не нравится, но, как только мы перестанем быть сторожевой собакой государства, цербером при полезных ископаемых, ждите очень больших перемен. – Профессор быстрыми, сноровистыми движениями полевика принялся поедать завтрак.

– По-моему, перемены, о которых вы говорите, уже пришли. – Перелыгин сбоку наблюдал за работой крепких челюстей профессора, перемалывающих куриные хрящи. – У нас хорошее месторождение готовы погубить, но не рискнуть лишней копейкой.

– Кхе, – ухмыльнулся профессор, – невидаль какая! Это еще не перемены! – Он зловеще заулыбался, царапнув Перелыгина острым, как сучок, взглядом. – Вот когда Мин-гео, – голос его зазвучал с ядовитой вкрадчивостью, – из-за безденежья перестанет воспроизводить ресурсы и заниматься наукой, не в состоянии будет провести ни полноценной, ни детальной разведки и займется недропользованием, когда проходимцы встанут в очередь за лицензиями, а геологи начнут торговать бесценной информацией и мозгами, тогда, – профессор значительно помолчал, прислушиваясь к своим мыслям, глотнул чаю, – тогда, – он еще помолчал, в глазах его мелькнула тоска, – впрочем, – закончил он скороговоркой, – тогда мы будем с вами жить в другой стране. Однако не грех и вздремнуть. – Он откинул спинку кресла, давая понять, что не хочет продолжать эту тему, сложил на животе руки, сцепив крепкие пальцы таежника, и закрыл глаза.

Перелыгин стал смотреть в синеву, разлитую за бортом лайнера, чувствуя тревожное нетерпение предстоящего отпуска и встречи с Лидой. Последнее время ему не работалось, он хандрил, закрывался дома, не отвечая на телефон, зачитывался «толстыми» журналами; удивлялся, не находя оснований упрятать на годы от читателя литературу, говорившую о жизни разве что без прикрас, ничего не смягчая. Теперь власть расплачивалась за свою же трусость и недоверие. Он чувствовал, что главные события летят мимо него, история делается в Москве, а он питается отголосками борьбы. С этими ощущениями предательски подступала тоска предстоящей зимы, хотя до нее, казалось, еще далеко. «Значит, – думал Перелыгин, – пора возвращаться, не хочу же я потерять Лиду навсегда». Его удерживала только сговоренная сентябрьская поездка на Колыму.

Лида встречала в Домодедово. На ней был цвета молодой зелени длинный широкий сарафан из жатого шелка с глубоким вырезом на груди, сквозь нежную ткань чуть проступал силуэт стройных ног в белых босоножках на высоком каблуке, на плече висела белая сумка. Хвост каштановых волос схвачен на затылке крупной белой заколкой. Увидев ее, Перелыгин буквально на одном вздохе успокоился, вновь почувствовав себя легким, энергичным, готовым к действию.

– Пошли? – сказала Лида, наклонив голову, заглянула ему в глаза.

Он улыбнулся, забрасывая сумку на плечо, припоминая, как с такого «пошли» все и началось.

На площади он по привычке принюхался, поискав глазами сирень, но сейчас стоял не май, а июль и сирень давно отцвела. Но и без нее – теплый день, березовый лесок, возле которого застыл на постаменте бывший флагман и легенда авиации ТУ-114, свозивший Хрущева в Америку; вечная домодедовская толкучка, непрерывный рев самолетов; стайки воробьев, перелетавшие с куста на куст; всегда голодные суетливые голуби; чинные, сверкающие стеклами и яркими красками длинные автобусы, выпускающие из своего чрева пассажиров, которые расхватывали из багажников чемоданы, сумки, невероятные свертки и неслись к стойкам регистрации, чтобы разлететься в разные концы страны; бесконечные ряды легковушек на стоянке – все радовало сейчас Перелыгина.