Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя

Если честно, юноша хотел пива и еды, но не расстраивать же почтеннейшего спутника подобными откровениями.

   — Посмотрим, сударь, — обречённо сказал Андрей, постучав колотушкой по двери.

Императорский художник, итальянец с невыговариваемой фамилией Арчимбольдо, был пьян и оттого гостеприимен. Андрей получил кувшин вожделенного пива и примирился с жизнью. Тем более что подобной живописи он ещё на самом деле не встречал.

   — Я и не художник вовсе, — говорил Арчимбольдо, прихлёбывая вино прямо из горлышка пузатой бутылки, сдавив её рукой с толстыми волосатыми пальцами. — Я — философ. Естествоиспытатель, если угодно. У мира один Творец, а мы не оставляем жалких попыток разъять Вселенную на части для облегчения познания. Глупости, синьоры мои, глупости! Вот картина, к примеру. Не я разравнивал и шлифовал доску основы. Не я наносил грунт. Не я приготовил краски. Но именно я — создатель, и не надо спрашивать столяра, как и почему здесь нарисовано. Поймите замысел мастера, спросите его самого. Не можете — поиграйте в художника, постарайтесь встать если не на его место, то где-то рядом.

   — Жизнь, как игра? — кивнул головой доктор Ди.

   — Игра, как жизнь, — пробулькал гениальный художник, демонстрируя поросший небритыми волосками кадык.

Андрей чувствовал, что тупеет. Говорили, что подобное ощущают при учёной беседе только некоторые гасконские дворяне. Молчан проезжал через Беарн — может, заразился?

   — Вот портрет нашего возлюбленного императора, к примеру.

Лицо, проступившее с портрета, было одновременно нереально и узнаваемо. «Вот сукин сын», — с тоской подумал Андрей.

   — Король-зима, — благоговейно кивал Джон Ди. — Как легендарный Артур, образцовый монарх. Как тонко! Вспоминаю также наших учителей, римлян, утверждавших, что зима — голова года. А эта связь лица с элементами природы...

   — С пнём, — не удержался Андрей. — Тончайшая аллегория, что нынешний император — старый пень.

И улыбнулся во весь рот, старательно изображая хорошо выпившего и бестолкового юношу.

   — Вы излишне смелы, юноша, — огорчённо, но отчего-то с явным удовлетворением, заметил Арчимбольдо.

   — У него могущественные покровители, — сообщил доктор Ди. — Он служит самому Уильяму Сесилу. И охраняет меня от злоумышленников.

   — О! — только и смог ответить художник.

Допив бутылку, он принялся ножом больших размеров и зловещего вида снимать сургуч с другой, вскоре вернувшись к выпивке и излюбленной теме:

   — За нашей внешностью скрывается иная сущность, более похожая на нас истинных...

Более похожая... Даже на благозвучном итальянском это звучало коряво и простонародно. Художнику тяжело стать поэтом. Андрей, совершенно трезвый (кувшин в четыре кружки, что там пить), придавил носком сапога ползущего по дощатому полу мастерской таракана. Продолжил рассуждать про себя, глядя на мокрое пятнышко: рождённый ползать — летать не может. Повторил про себя афоризм, пожалел, что не пишет книг — хорошо бы прозвучало. И вернулся к речам Арчимбольдо.

   — Вот вы, скажем, почтеннейший и глубокоуважаемый мною доктор! Я бы изобразил ваше лицо, как гору книг и свитков, разбросанных по мраморному полу. Холодная рассудочная основа и многообразие знаний, не так ли? Пока — просто. Но! Лбом вашим стала бы книга по математике, раскрытая посередине. Строчки формул и расчётов, как горизонтальные морщинки. Аллегория знания, скажете? Да, но — какого?! Недоступного большинству из нас. Вы загадочны, любезный доктор!

Джон Ди расплывался в довольной, уже несколько пьяной улыбке.

   — А как бы вы нарисовали меня, синьор?

Андрей не удержался, спросил.

   — Вас? Букетом, быть может. Знаете, есть такие розы, что цветом лепестков напоминают человеческую кожу? Розы так прекрасны на взгляд... И с колкими шипами, после которых нарывают ладони. А глазами в этом букете стали бы тюльпаны чёрного цвета, такие недавно вывели в Нидерландах.

   — У меня голубые глаза, — заметил Андрей.

   — Это внешнее, — отмахнулся Арчимбольдо. — Из ваших глаз протекает темнота...

«Бездарный поэт», — снова подумал Андрей. — Но какой наблюдатель!»

   — А стоять этот букет будет в кувшинчике... Не пивном, не ухмыляйтесь, юноша. В таком, где хранят благовония. Или яды. Такая вот аллегория, синьор...

Художник рыгнул. «Хорошо попили», — заметил про себя Молчан.

   — А кувшин с букетом мы поставим на столик с хрустальной столешницей. Красивый, обманчиво прочный. А вот ударь его разочек — и разобьётся хрусталь, и упадёт кувшин, и рассыплются цветы...

Безумный художник, синьоры, безумный...

Но — не более безумный, чем библиотекарь.

Императорский дворец выстроили неподалёку от замка в Градчанах, и окна библиотеки выходили прямо на серые стены из камней, казалось, навсегда впитавших оттенки вездесущего и надоевшего осеннего тумана.

   — Тут прохладно, — заметил, заходя в длинное узкое помещение, Джон Ди.

   — Так пожелали книги!

«А ведь этот ещё и не пьёт», — с отвращением думал Андрей, разглядывая библиотекаря, настолько круглолицего, что, казалось, нелепые круглые очки держатся у него не на носу, но на пухлых щеках.

   — О да, это наши истинные господа! — поддержал разговор доктор Ди.