Проклятие королей

Генрих бросается к окну и выглядывает в мягкие сумерки. Совы, живущие на чердаках этого старого здания, принялись ухать, и когда король стоит у окна, большая белая сипуха беззвучно скользит мимо, вскинув тихие крылья. По всему городу звонят колокола. На мгновение я задумываюсь о том, что станется с этим королем, если колокола переменят звон и люди услышат призыв к восстанию.

– Вы напишете сыну, – выплевывает Генрих, не оборачиваясь. – И велите ему приехать в Англию, чтобы встретиться со мной лицом к лицу, по-мужски. Вы отречетесь от него. Скажете ему, что он вам больше не сын, раз выступил против вашего короля. Я не потерплю частичной верности. Или вы служите мне, или вы его мать. Можете выбрать.

– Вы мой король, – просто отвечаю я. – Вам на роду было написано стать королем, вы всегда были моим королем. Я не могу это отрицать. Вам судить, что лучше для всего королевства и для меня, вашей покорной и любящей служанки.

Он оборачивается, смотрит на меня, и внезапно его гнев точно испаряется. Генрих улыбается, словно я сказала что-то очень здравое с его точки зрения.

– Мне на роду было написано стать королем, – тихо произносит он. – Это воля Господа. Говорить иное – лгать пред Ним. Скажите это сыну.

Я киваю.

– Бог отодвинул Артура, чтобы сделать меня королем, – напоминает он мне, едва ли не смущенно. – Разве не так? Вы видели, как Он это совершил. Вы были свидетелем.

Я не показываю, чего мне стоит разговор о смерти Артура с его младшим братом.

– Сам Господь посадил вас на трон, – соглашаюсь я.

– Лучший выбор, – отвечает он.

Я в знак согласия склоняю голову.

Король вздыхает, словно наконец добрался до места, где ему будет спокойно.

Я бросаю взгляд на Кромвеля; похоже, аудиенция окончена. Кромвель кивает, он несколько бледен. Я думаю, что Кромвелю иной раз тоже приходится глубоко копать, чтобы найти мужество перед лицом чудовища, которое он создал.

Я делаю реверанс и собираюсь развернуться, чтобы выйти, но незаметное предупреждающее движение руки секретаря, который молча стоит у дальнего края стола, напоминает мне, что нам больше не позволено поворачиваться к королю спиной. Он так велик, что, покидая его, мы должны пятиться.

Я из старой королевской семьи Англии. Мой отец был братом двух королей. Мгновение, долю мгновения я думаю, что буду выглядеть глупо, если попячусь, выказывая почтение этому толстому тирану, повернувшемуся ко мне спиной; он даже не видит преклонения, которое мне велено изобразить. Потом я думаю, что глуп лишь тот, у кого не получится выжить в наше опасное время, и улыбаюсь Томасу Кромвелю, как бы говоря, – если только он способен понять, – насколько мы готовы унизиться, мы с вами? Чтобы сберечь головы на плечах? Я снова делаю реверанс, прохожу шесть шагов спиной вперед, нащупываю за спиной дверную ручку и выскальзываю прочь.

После вечерни, поздно вечером, ко мне приходит Монтегю.

– Что он тебе сказал? – спрашивает он.

Волосы у него стоят дыбом, словно он в отчаянии запускал в них пальцы. Я приглаживаю ему волосы и поправляю шляпу. Он отдергивает голову от моего прикосновения.

– Он так на меня накинулся. Это письмо Реджинальда чуть нас всех не погубило. Не думаю, что он когда-нибудь его простит. Он не выносит осуждения. Он на меня кричал.

– Он сказал мне, что я должна отречься от Реджинальда, – признаюсь я. – В таком гневе я его раньше не видела.

– Он напугал Кромвеля, – говорит Монтегю. – Я видел, как у него дрожали руки. Я опустился на колени, клянусь, у меня подкосились бы ноги, если бы я стоял. За обедом ему было не угодить. Королева заговорила с ним о какой-то милости для кого-то, и он ответил, что его расположение к ней не столь велико, чтобы она расточала его на прочих. При всех! Я думал, она расплачется при всем дворе. После обеда он отвел меня в сторону – и вышел из себя.

– Она перед ним в ужасе, – замечаю я. – Не то что королева Катерина, даже не то что Анна. Она не знает, как к нему подступиться, чтобы с ним совладать.

– Что будем делать? – спрашивает Монтегю. – Видит Бог, мы с ним совладать не можем. Что нашло на Реджинальда, с чего он такое на нас навлек?

– Он был вынужден! – защищаю я Реджинальда. – Или так, или пришлось бы ему лгать, страницу за страницей. Король повелел, чтобы он высказал свое мнение. Ему пришлось сказать, что он думает.

– Он назвал короля тираном и ненасытным зверем! – Монтегю повышает голос, потом вспоминает, что такие слова – уже сами по себе измена, и зажимает себе рот ладонью.

– Нам придется от него отречься, – с тоской говорю я. – И ведь мы это сделаем.

Монтегю падает в кресло и запускает руку в волосы.

– Он что, не понимает, какая в Англии сейчас жизнь?

– Он все понимает, – отвечаю я. – Возможно, лучше всех. Он предупреждает короля, что, если тот продолжит разрушать монастыри, народ поднимется против него и вторгнется император. Север уже восстал.

– Горожане напали на советника епископа в Хорнкасле, – говорит Монтегю, понизив голос. – Сигнальные огни зажгли даже в Йоркшире. Но Реджинальд выступил против короля слишком рано. Его письмо – измена.