Он очнулся от пронзительного скрипа. По мостовой, гремя колесами, катилась телега с приговоренными к смерти. Несчастные после пыток не могли двигаться самостоятельно. Они даже не стонали. Их головы запрокинулись, лица провалились, а кожа напоминала истлевшую листву. Окаменевшие глаза смотрели не моргая в потусторонние миры.
В последние два месяца казни преступников стали чуть ли не повседневным явлением. К ним настолько привыкли, что у Копытинской башни поглазеть на зрелище собирались лишь кучки праздношатающихся или нищих.
Правительство прибегло к жестким мерам, боясь мятежа. Специальные отряды отлавливали не только партизан, но всех, кто имел хоть малейшее к ним отношение. Невероятными по жестокости публичными казнями население все же удалось, как бы сказал пан Соколинский, «завести в оглобли».
Но немало было и тех, кто с иудиной преданностью служил Речи Посполитой. Эти люди называли себя дружинниками и носили на головах голубые повязки. Они патрулировали город, выслеживали, вынюхивали, подслушивали. Среди этих предателей можно было встретить представителей самых разных сословий и ремесел. Ежедневно кипы доносов рассматривались тайными советниками и секретарями всех уровней. Благодаря всему этому администрация Самуила Соколинского избежала открытого мятежа. Тем не менее подавить тайное противостояние никак не получалось: в колодцах то и дело находили трупы собак или кошек, пригнанные из деревень коровы и козы без видимых причин умирали в загонах, снопы заготовленного сена что ни день, то вспыхивали, загорались продовольственные склады, взрывались пороховые бочки, солдаты частенько травились в тавернах, пока, наконец, начальство не запретило посещение питейных заведений.
Соколинский ввел строгий распорядок: в город нельзя было пройти после шести вечера и раньше девяти утра. Каждого входившего досматривали и ощупывали с невероятным тщанием. Некогда шумный, цветастый, ярмарочный Смоленск стал походить на серый призрак — с полупустыми улицами, подслеповатыми фонарями, черными окнами, тихими домами.
Болен проводил взглядом страшную процессию, которая вернула его в реальность, заставив подумать о тех, кому сейчас намного хуже, а самое главное — они уже ничего не могут изменить. А Болен Новак еще может. Как сказал пирожник: «в сутках неспроста есть день и ночь!».
Молодой человек направился к дому Анжелы с твердым намерением встать на колени и выпросить у девушки прощение. Он был убежден, что на Божий суд нужно выйти прощенным, без давящего на сердце груза. Но, пройдя пару кварталов, он вдруг, неожиданно для самого себя, резко повернул вправо и пошел в сторону Копытинской башни.
На площади перед помостом стояла небольшая толпа зевак, несколько бродяг, обнажив чудовищные язвы, протягивали руки за милостыней, а у кого не было рук, тянули гниющие культи. Кто-то из судейских спешно зачитывал приговор.
Болен огляделся по сторонам. Ничего особенного в толпе любопытствующих он не заметил и хотел покинуть пространство смерти, скорби и насилия, как вдруг взгляд его нечаянно поймал высокого мужчину, одетого в рясу монаха. Человек стоял, почти слившись с серой каменной стеной двухэтажного дома, опираясь на посох, который сгибался под весом тела правильной блестящей дугой.
Монах, поняв, что Болен пристально смотрит на него, осторожно попятился в глубь проулка.
Юноша быстро пересек площадь, распихивая тех, кто попадался ему на пути, вцепившись в монаха взглядом, как утопающий хватается за того, кто может ему помочь. Но когда оставалось несколько шагов, кто-то вдруг сильно толкнул его в плечо, Болен покачнулся и на какой-то миг отвел глаза от незнакомца.
— О, черт! — выругавшись, он поднял голову.
Монаха у стены уже не было. Комок отчаяния подкатил к горлу. Болен устремился к дому, где только что видел человека в рясе. Добежав до угла, посмотрел по сторонам. Подол рясы мелькнул и скрылся за изгородью, за которой начиналась извилистая дорожка. В конце этой дорожки в золотом облаке листвы вновь показалась высоченная фигура в черном. Болен хотел закричать, но почему-то потерял дар речи. А что кричать? Какие слова? Что он скажет, если даже догонит его? Язык окаменел, но ноги не желали останавливаться. За резким поворотом — небольшой забор. Болен перемахнул его вслед за убегающим. Оказался в высоком колючем кустарнике. Незнакомец снова исчез. Покрутившись на одном месте, неудачливый преследователь двинулся по едва заметной тропке в темный провал оврага. Тропинка вилась тонкой змейкой по самому дну. Постепенно овраг перешел в крутой склон, на котором, точно грибы, выросли небольшие домики. Болен прислушался.
— Эй, — крикнул он, — почему вы от меня бегаете? Я не ловлю преступников, я не судья, не пристав, не исполнитель судебных приказов!
Ответом была могильная тишина. Начинало темнеть, и Болен понимал, что нужно выбираться наверх, к освещенным улицам. А не то недолго превратиться в ободранного грязного бродягу среди всего этого колючего кустарника на коричневом, вязком от дождей склоне.