Проклятие Лермонтова

Страна детства? Не только. То, что он там видел, то, что ему рассказывали (а он, как помним, много времени проводил с Павлом Шан-Гиреем и слушал его военные рассказы), создало в нем особый образ жителей гор. Для него этот образ накладывался на образ героических шотландцев, которых он считал своими предками, – и все это вместе давало такой простор чувствам, что и рождались одна за другой «школьные» поэмы – «Черкесы», «Кавказский пленник», «Корсар» и иже с ними.

Как писал Аким Шан-Гирей, началось все с поэмы «Индианка». И добавлял, что она, к счастью, не сохранилась. Замечу и я: вероятно, действительно к счастью, поскольку ранние поэмы Лермонтова могут похвалиться разве что отдельными строчками. Но крови и страстей там хватает. Правда, самому Мишелю казалось, что не хватает. И он стал задумываться о драматических произведениях. Сцену автору, сцену! Задумал даже пьесу о Нероне. А что? Исключительно драматический персонаж! Уж о недостатке пролитой крови здесь можно не переживать – хоть ведрами ее черпай. Драматические произведения романтического толка кроятся по одному лекалу: чем больше смертей, и чем они кровавее – тем лучше. В поэмах, на бумаге, начинающему автору сложнее показать обилие финалов человеческих, а на сцене все просто: актеры валятся один за другим, зритель аплодирует. Само собой, перед гибелью все они произносят запоминающиеся слова.

На фоне этих кровавых лакомств стихи, которые он писал (или переводил для Мерзлякова), выглядели куда как скромнее. Совершенно беспомощное и отдающее затхлостью 18 века «Заблуждение купидона», скучнейшая «Осень», такой же «Поэт», напыщенная и жуткая «Цевница». И так далее. Впрочем, даже у этих ученических творений был большой плюс – они были написаны по-русски. И с каждым днем жизни (а их, как вы знаете, прошло уже больше половины) качество его русского стиха улучшалось, хотя лира, конечно, становилась и мрачнее, и безрадостнее, и злее, и бескомпромисснее. Иногда это поражает. Вот перевод из Шиллера, но это – уже настоящий Лермонтов:

Делись со мною тем, что знаешь;
И благодарен буду я.
Но ты мне душу предлагаешь:
На кой мне черт душа твоя!..

Всего четыре строчки, но какие!

Появились в его поэзии и образы, от которых ему будет не избавиться до конца дней. В 1828 году он пишет своего «Демона» (еще не поэму, а короткое стихотворение), из которого, однако, уже выглядывают крылья будущего Демона:

Собранье зол его стихия.
Носясь меж дымных облаков,
Он любит бури роковые,
И пену рек, и шум дубров.
Меж листьев желтых, облетевших,
Стоит его недвижный трон;
На нем, средь ветров онемевших,
Сидит уныл и мрачен он.

Он недоверчивость вселяет,
Он презрел чистую любовь,
Он все моленья отвергает,
Он равнодушно видит кровь,
И звук высоких ощущений
Он давит голосом страстей,
И муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей.

В основном стихи его – еще не состоявшиеся, с редкой находкой удачных рифм и удачных метафор. Однако иногда пробивается та интонация, которая потом будет завораживать. Имя ей – Искренность. Пока он еще не умеет говорить чисто и просто, пытается писать так, как писать принято. И вдруг:

Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.
К чему глубокие познанья, жажда славы,
Талант и пылкая любовь свободы,
Когда мы их употребить не можем.
Мы, дети севера, как здешние растенья,
Цветем недолго, быстро увядаем…
Как солнце зимнее на сером небосклоне,
Так пасмурна жизнь наша. Так недолго

Ее однообразное теченье…
И душно кажется на родине,
И сердцу тяжко, и душа тоскует…
Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,
Средь бурь пустых томится юность наша,
И быстро злобы яд ее мрачит,
И нам горька остылой жизни чаша;
И уж ничто души не веселит.