Проклятие любви

Тейе не воспринимала в полной мере серьезности изменений, произошедших в сыне, пока не попыталась противостоять ему в вопросе новой формы выражения почтения. Она знала, что он снова обрел мужскую силу, но вызывал в свою опочивальню только Нефертити или Киа. Она решительно отбросила ревнивое чувство, убежденная в том, что ее непостоянный сын со временем устанет от них и в самый неожиданный момент приползет к ней обратно. Она знала, что не может открыто заявлять о своих супружеских правах. Она давно смирилась с ценой, которую заплатила за возвращение себе диска и двойного пера, ценой, которая, казалось, росла с годами, отдаляя от нее многих придворных – тех, кто верил, что ее поведение со временем навлечет проклятие на царскую семью. Она также знала, что феллахи в полях и лавочники в городах говорят о ней со все более откровенным и открытым презрением. Она говорила себе, что ей нет дела до этого. Они, в конце концов, – всего лишь стадо фараона, которое надо использовать и пасти, и снова использовать, безликая тупоголовая толпа. Любовь сына и свобода правления были достаточным вознаграждением. То, что возможно потерять и то и другое, не приходило ей в голову, пока она не запросила приема у фараона и не встретила смущенного распорядителя церемоний у дверей приемной.

– Великая богиня, – обратился он к ней, отводя взгляд. – Я должен напомнить тебе, что, согласно последним указаниям фараона, все должны входить к нему на коленях.

– Императрица Египта едва ли окажется среди этих «всех», – сухо ответила она. – Вестник, объяви о моем приходе.

Распорядитель протокола отступил, густо покраснев, и, едва прозвучало, отозвавшись эхом, последнее слово вестника, Тейе величаво прошествовала мимо него в зал. Сын сидел на троне, чопорный, тщательно накрашенный и увешанный украшениями, прижимая к груди знаки своей власти, увенчанный двойной короной. Несмотря на официальность приемного часа, скучное время, к которому он обычно относился с неприязнью, на нем был только прозрачный красный халат, стянутый под грудью с накрашенными желтой краской сосками. Тейе остановилась и поклонилась, как обычно.

Он немедленно обратил к ней свое внимание, сияя улыбкой.

– Говори, матушка, – сказал он.

Она не улыбнулась в ответ.

– Аменхотеп, – холодно сказала она. – Пора прекратить игру с этим странным ритуалом почтения, которую ты затеял. Это замедляет исполнение придворными ритуалов и причиняет физические страдания тем, кому приходится входить к тебе постоянно.

Он поерзал на троне – давала знать о себе былая неуверенность, – и на его лице мелькнуло выражение сомнения.

– Это не игра, императрица, и я могу рассердиться на тебя, если ты впредь будешь называть это игрой. Как еще должны простые человеческие существа приближаться к своему создателю?

Она открыла рот, чтобы рассмеяться, но заметила выражение его лица.

– Но, сын мой, конечно, ты не веришь… – Она всплеснула руками. – Даже если так, пусть твой указ не распространяется на тех, кто находится в услужении у Нефертити. Она становится невыносимой.

Снова ему хватило такта на мгновение показаться пристыженным.

– Я дарую тебе позволение приказать своему окружению обращаться с тобой так же, если пожелаешь, – с готовностью предложил он.

Тейе с отвращением фыркнула, быстро теряя самообладание.

– Когда ты запомнишь, что обладать властью и демонстрировать ее – не одно и то же! – сказала она, повысив голос. – Если мои управители начнут подползать ко мне, как звери, я, не удержавшись, могу начать пинать их, вместо того чтобы обсуждать с ними дела.

– Не говори со своим фараоном в таком тоне! – вдруг заорал он, и у Тейе, когда она увидела, что его начала бить дрожь, зашевелилось мрачное предчувствие. – Ты моя мать, но… – Последние слова прозвучали неразборчиво, он стал задыхаться, и голос сорвался на пронзительный визг.

– Но что? – Она старалась говорить успокаивающим тоном. – Разве бог говорил тебе, что ты можешь заставлять людей ползать по дворцу на четвереньках? – Он или не соблаговолил ответить, или боялся за себя и поэтому промолчал. – Мэйя несколько дней пытался добиться, чтобы ты принял его, – продолжала она. – Он хочет предоставить тебе отчет о том, как идут дела в Карнаке. Разве ты не примешь его?

Аменхотеп глубоко задышал. Он посмотрел ей в глаза и опустил взгляд, борясь с собой, потом поднял голову и выпалил:

– Мэйя принадлежит Амону! Я никогда больше не приму жрецов Амона. Я поклялся.

– Я поклялся! – в ярости передразнила его Тейе. – Ты разделяешь Египет на две части, ты понимаешь это? Я дала тебе трон, и я могу отнять его у тебя. Я сделала тебя тем, кто ты есть!

– Ты сердишься, потому что я не вызываю тебя больше в свою постель! – выкрикнул он, сжимая крюк и цеп так, что побелели костяшки пальцев. – Благодари богов, что ты моя мать и что Атон снисходителен к тебе. И это не ты сделала меня тем, кто я есть, – закончил он, звучавшее в его голосе раздражение разрушило впечатление силы. – Я – Атон. Я сам себя сотворил.