Проклятие Пифоса

— Но ведь так и есть, — сказал он. Так и есть. Самих Железных Рук на «Веритас феррум» осталось всего несколько сотен, а не тысяч, как раньше — лишь тень их былой силы.

— Ваша искренность делает вам честь, — заметил Птерон. — Но мы по-прежнему хотим ответов.

Гальба отстранился от собственной злобы.

— Вы получите их, когда мы сами поймем, что отвечать.

— Значит, плана нет?

— Мы здесь для того, чтобы это выяснить.

Птерон вздохнул.

— Неужели мы настолько вашему капитану поперек горла, что он не удосужился сказать нам хотя бы это?

Гальба задумался над тем, как дальше следует вести этот разговор. Никакого легкого пути не было. Дипломатичного — тоже, хотя сержант и понимал, что даже существуй таковой, он бы все равно не захотел ему следовать. Достаточно уже того, что он вынес этот разговор за пределы мостика. Чем дальше от командного трона, тем меньше шансов спровоцировать непоправимое насилие.

— Капитан Аттик, — сказал наконец сержант, — не склонен делиться оперативной информацией.

— Со всеми или только с нами?

Рубикон пройден. Отступать больше некуда.

— С вами.

— Почему? — напрямую спросил Саламандра.

— Из-за Исствана V.

Они хотели знать? Чудно. Пусть знают. Он выскажет им все.

Гальба остановился и повернулся лицом к спутникам.

— В чем дело? — спросил Кхи’дем. — Всех нас там постигла трагедия.

— Вы отвернулись от нашего примарха.

— Атака Ферруса Мануса была безумием, — ответил Кхи’дем. — Мы точно так же можем сказать, что это он бросил нас.

— Он вынудил Хоруса отступать. Мы могли одним решающим ударом покончить с этой войной.

Кхи’дем медленно покачал головой.

— Он попал в ловушку, как и все мы. Но он ринулся дальше прямо в сети и сделал все только хуже.

— Вместе трем легионам хватило бы сил, — настаивал Гальба.

— Даже если бы Манус остался, — взял слово Птерон — он говорил без злобы, печально и удивительно мягко, — неужели вы думаете, что мы смогли бы отбить зону высадки у четырех свежих армий?

Гальба хотел ответить утвердительно. Он хотел настоять, что победа была бы возможна.

— Три легиона, да, но против восьми, — сказал Кхи’дем прежде, чем Гальба успел ответить. — И эти три оказались между молотом и наковальней. Другого исхода быть не могло. Лишь предательство несет в себе бесчестье.

Суровая логика сержанта Саламандр была неоспорима, но Гальбе этого было мало. Гнев отравлял его кровь — гнев, что разделял с ним каждый воин Железных Рук. Гнев столь великий, как трагедия, постигшая Империум, и столь многогранный, что никакой констатацией действительности его не унять. Кхи’дем опирался на факты, но легче от этого не становилось. Бессилие сводило с ума и пуще прежнего разжигало ярость, которую невозможно было удержать внутри. Гальба понимал, что сын Вулкана прав. Гвардия Ворона и Саламандры умылись кровью на первых этапах сражения и благоразумно хотели дождаться подкреплений в зоне высадки. Но Феррус Манус уже сцепился в жестоком бою с силами Хоруса. Нестерпимо больно делалось от одной мысли, что при поддержке двух других легионов его удару могло хватить мощи, чтобы сокрушить планы Магистра войны. И дело не в тактике и не в стратегии, а в принципе: Железные Руки воззвали к помощи своих братских легионов и получили отказ. И теперь, потерпев поражение и потеряв примарха, как еще им воспринимать этот отказ, если не как форму предательства?

Лишь одно не давало Гальбе прямо сейчас наброситься на стоявших перед ним воинов. Это была ненависть к самому себе — оборотная сторона снедавшего его гнева. Железные Руки потерпели неудачу, и за это они никогда не смогут себя простить. Они столкнулись с самым важным испытанием за всю свою историю и в решающий момент оказались бессильны. А какое может быть оправдание слабости? Гальба страстно желал предать свою немощную плоть забвению, заменить ее безотказной механикой и своими руками раздавить черепа всех предателей до последнего. Он прекрасно осознавал это желание, ровно как и его природу. И тщетность. Он понимал, что смотрит на мир сквозь призму самоистязания, и поэтому не шел на поводу у своих порывов. Он заставлял себя выждать хотя бы один удар первичного сердца прежде, чем что-либо отвечать. Он заставлял себя думать.

Но что насчет Аттика? Как быть воину, у которого больше не осталось плоти? Капитан был охвачен гневом, в этом Гальба нисколько не сомневался. Но сознавал ли Аттик его пагубность? Видел ли его изменчивую сущность? Этого сержант не знал.