Проклятие рода

В предвидении татарского нападения Иоанн велел все казну – полтыщи возов отправить в Новгород. Собирал церковный собор во главе с новгородским архиепископом Леонидом, дабы разрешить себе четвертый брак. Царский выбор пал на Анну Колтовскую – дочь коломенского сына боярского Алексея Игнатьева сына Колтовского, умершего в полону. Он еще тогда на девичьем смотре на нее глаз положил. Думал, колебался, кого – Марфу или Анну? Видать, судьба! Так как венчанный муж девства предыдушей невесты не разрешил, и представилась она девою, то весь Священный Собор, покряхтев для приличия, благословил государя, царя и великого князя Иоанна Васильевичи «женитися четвертым браком мимо Христово Евангелия, и Апостолы, и Христову Церковь и Поместные Соборы и Больших и Вселенских семи соборов». Для прочих, строго настрого напомнил: «Да не дерзнет никто таковая сотворити, аще дерзнет будет по священным правилам проклят». На царя наложили епитимью – в течение года до ближайшей Пасхи не входить в храм, причаститься только на Пасху, после нее год стоять в церкви с «припадающими» и еще год стоять с «верными» , вкушать антидор только по праздникам. Епитимья, но с оговоркой, в бранное время – отменяется. А когда Русь-то без войны была? Ныне татар ждем, да на свеев собирались.

Вслед за обозами и государь сыграв быстро свадьбу, с молодой женой отправился в Новгород. До Петрова поста медовый месяц, а после молитвенное стояние.

Жениться, женился, но что ныне с ним происходило, царь самому себе ответить не мог. Давно уже холодная желчь разлилась по жилам, сковывала мысли, движения. Зачем были все эти потуги с Собором, епитимьей? Для одного блуда? Зачем он так хотел жениться? Блуд без любви не приносил ничего, окромя облегчения в чреслах. Семья – есть малая Церковь. Он строил новую Русь, Иерусалиму подобную – единой Церковью, со строгим монастырским уставом, где он – царь, он же – игумен, почти чернец с готовой келью в Кирилло-Белоозерской обители. Почти, да не совсем. Станете, как завещано единой плотью. Вспомнил тех двенадцать невест, что оставались напоследок. С похотью смотрел на всех, ощупывал глазами, раздевал, представлял себе плоть девическую. Марфу или Анну выбрать, Анну или Марфу. Заодно к Сабуровой, что сыну выбрана, приглядывался оценивающе и похотливо. Про Марфу ныне и вспоминать не хотелось. Немощь ее за страх принял, настал, мол, час с девичеством расстаться, от того и робела до дрожи. Вышла одна сухость брачной ночи, после которой к ней и не притрагивался. Молча смотрел, как умирает. А ведь сразу подумал о Колтовской, тут же представил ее в опочивальне, измышлял долгие страстные ночи, обоюдную неутолимость, устремления, беседы в любовном отдыхе и сызнова – ласки наслаждений. Корил себя не за грех, а за выбор неправильный. И разные вроде они с Марфой, да что-то общее, неуловимое от той, единственной, по которой скучал все эти годы. Сколько Анастасии тогда было? Шестнадцать? Ему на год больше. Он снова хочет увидеть ее, почуять другое – откровенную радость и бесстыдство, спрятанные под румянцем щек, под опущенными ресницами, в ненароком сверкнувшем взгляде сводящих с ума голубых глаз, в участившемся дыхании, в трепещущей стройной груди, еще прикрытой плотной тканью, и откровенную любовную похоть в вопросе – какую ныне усладу подарить государю… Сейчас ему сорок два. Сомнения в любви жены? От чего? От ревности? К кому? Или от неопытности? От застенчивости ее? Царь не хочет ждать! Все не так – ее ласки то запаздывали, то были неловкими, неумелыми, Анна словно боялась прижаться или наоборот раскинуться, распахнуться. Иоанн начинал злиться, чувствовал, что желание остывает, куда-то уходит, торопился догнать, не упустить, войти в жену поскорее и, завершив совокупление, тут же шарить ногой в поисках обувки, дабы покинуть опочивальню. Томление в чреслах ослабевало, оставалась раздражавшая пустота. Как он ошибся в выборе? Дважды! Что им владело? Жадность, похоть, воспоминания об Анастасии и… умиление? Что он видел или хотел видеть? Робость, невинность, а под ними затаенную страсть, взращенную в замкнутости терема, которая разжигает девичьи душу и плоть неподдельным интересом к мужскому естеству, подогреваемую доверительными и нескромными шептаниями с девками, да мамками, которым уж точно есть, что поведать об этом. Иногда царские порывы будили и в Колтовской что-то не девичье, а бабье, бесовское, но царь видел нерешительные позывы плоти, но не ее души. Вышло, обманулся. Шел к царице в опочивальню пока что по вожделению, смотрел на округлый живот, вздернутые соски, но ухмылка нетерпения сползала с лица, видя холодную покорность, приносящую заранее уверенность, что биения их сердец и чресел не совпадут. Почему она лежит, не раздвигает ноги, не показывает сокровенного, не манит рукой к нему! «Время обнимать и время уклоняться от объятий?» Не хочу, яз – царь! Яз решаю.