Проклятие рода

- Не трогайте! Я - великий князь. Приказываю!

Младший из Шуйских, князь Андрей Михайлович, изменщик главный, глянул, как на котенка нашкодившего, оттолкнул в сторону. Кричал, ох, как кричал Воронцов, руки тянул к Иоанну, к митрополиту, защиты просил. От крика сердце замирало. Митрополит посох поднял, крикнул:

- Стойте, чада мои! Бога вспомните!

Шуйский в ответ ощерился зло, саблю наполовину выдернул из ножен, митрополит отшатнулся, крестным знамением себя осеняя, и замолчал. Князь Андрей с лязгом загнал клинок обратно, приказал холопам:

- Рот заткните Воронцову и тащите отсель.

Волокли по полу, били в кровь, с хрустом. Иоанн бросился к митрополиту, тот словно крылом укрыл широким рукавом рясы, гладил вздрагивающую от рыданий спину. Утешал.

- Спаси его, отче! – Просил помощи у владыки юный великий князь. Молчал митрополит всея Руси униженный непочтительностью паствы христианской. Шептал про себя:

- Словно язычники дикие… прости их, Господи, не ведают, что творят. Да при малом великом князе-то…

Не забыл Иоанн, сколь страху натерпелся, немощь митрополичью вспомнил, грусть и боль в его глазах, князя Ивана Шуйского развалившегося, крики Воронцова, взгляд князя Андрея, словно арапником ожегший, Оболенского собакам скормленного… Пришел, наконец, и Шуйских черед. За Василием Немым, Иван от болезни тяжелой на тот свет отправился, а Андрея – псам! Попался таки он Иоанну, когда тот, окруженный верными псарями на охоту собирался:

- Туда же! Тимелих разберется, кто виновен из них. Скорми… его собакам! – Ткнул пальцем на Андрея Шуйского старшему из псарей.

- В миг, великий князь. – Быстро поклонился юноше бородатый псарь и, разгибаясь, тут же мощным ударом в подбородок вышиб сознание из Шуйского. Подхватили обессилевшего, понесли, на ходу одежду богатую срывая.

Глянул исподлобья Иоанн на мальчишку перед ним стоявшего. Ростом пониже, зато в плечах широк. Как и отец его. На мгновение всплыла в памяти иная картина – мать обнаженная, задыхающаяся под грузным мужским телом – отца того, что ныне перед ним стоит. Всколыхнулась было злоба с непонятным томленьем в чреслах, стыдно стало самому. Отогнал мысли срамные, словно муху назойливую.

- Пусть кравчим моим будет! Прежде меня все пробует. Шуйских нет ныне, да худого из любой чаши ждать можно. – Произнес громко.

Помнил все Иоанн, вот и сейчас девка загубленная, на мать похожая, опять перед глазами встала. Скверно, ох и скверно, на душе. Стыд и злость на себя пурпуром отсвечивали сквозь юный пушок. Подставлял лицо ветру, свистящему в ушах. Охолодить бы… покаяться… в монастырь, аль в церковь, к иконам упасть… Срамно живем, книги читать совсем забросил, забавы одни на уме, да и эти… прельщают токмо. В Кремль возвратимся, выгоню всех. К митрополиту загляну, давно по душам с ним не говорили, еще книг попрошу, сяду вновь за мудрость святую и житейскую. А этих… выгоню, токмо Ваньку оставлю.

За Мстиславского тоже мать просила, княгиня Настасья Петровна, дочь казанского царевича Петра, который, приняв веру православную, женился на родной тетке Иоанна - Евдокии. Мстиславскую юный великий князь хорошо помнил – при матери Елене Васильевне Глинской всегда рядом была Настасья, при всех столах и приемах праздничных первой особою. Да и ему самому сестрой двоюродной приходилась, а сын ее – племянником, хоть и чуть старше своего дяди. Ваньку Мстиславского Иоанн кравчим сделал сперва, а чуть погодя и спальником.

Так и собралась сиротская дружина - безотцовщина. Ни тебе отеческого благословения, ни строгого наказа. Дядья Глинские волю полную давали. Отказа ни в чем, ни в питье, ни в забавах. От медов кружилась голова, к ухарству тянуло, удаль молодецкая выхода требовала, плоть юная подзуживала.

- Едем девок мять!

Лукавил после царь Иоанн Васильевич, когда недругу и изменнику своему князю Андрею Курбскому ответ сочинял, мол, «натерпелись мы лишений и в одежде и в пище. Ни в чем воли не было, но все делали не по своей воле, и не так, как обычно дети поступают… Сколько раз мне и поесть не давали вовремя!» Это в великокняжеском-то дворце, где последний конюх будет и сыт и пьян? Это в компании товарищей своих не доедал юный великий князь? Ох и лукавил же…

По ночам вздрагивал, от любого шороха просыпался. Глаза не открывал, осматривался по сторонам сквозь щелочку ресниц. Косил налево, направо. Рядом Мстиславский спал, чуть поодаль, прямо на полу, Трубецкой, аки младенец в клубок свернувшись, за ним Дорогобужский похрапывал на спине, широко руки раскинув, еще дальше, Оболенский – кулак под голову и перевернувшись плашмя на живот.

- Верны ли мне, как псы? Али умышляют что? – Скосил глаз на спящего Мстиславского. – Этот самый верный. И голоса никогда против не подаст, и в забавах за спиной всегда, даже на девок не дюже охоч. Как-то сотоварищи насмехаться вздумали, так он ответил: «Девки от меня не денутся, а за великого князя я головой отвечаю!» Понравился ответ Иоанну. Вспомнилось, как кричал Воронцов, из палат выволакиваемый: «Не верь никому, великий князь!»