Проклятие рода

- Так сдохни сразу! – Взъярился великий князь, выхватывая нож и всаживая ей в грудь. Еще раз, еще, еще… Кровь брызгала во все стороны, кропя багряными каплями белый кафтан великокняжеский, лицо, заливала руки. Девка уже давно не дышала, а Иоанн продолжал исступленно кромсать ее тело. Все притихли. Только откуда-то из угла доносилось чье-то тонкое завывание или повизгивание. Сквозь пелену кровавую картина ему вдруг страшная привиделась: будто не девка перед ним лежала сейчас, а мать, молодая совсем, как тогда, под Ванькой Овчиной. Великий князь отшвырнул нож в сторону, шатаясь, пошел прочь, лицо, кровь залитое, руками закрыл. Остальные за ним потянулись тихонько.

На дворе хозяин дома, да дворня его. Как были в одном исподнем. На шум выскочили, оружие да дубье похватав, да налетели на холопов, охранявших великого князя со товарищами. Те и охолодили защитничков. А как самого Иоанна узрели, боярин первым, а за ним и дворня, разом на землю повалились, лицом вниз. Чей двор был, так и не ясно. Да и не до того было. Иоанна под руки вывели, водой лицо и руки запачканные кровью умыли, чистым рушником вытерли, в седло посадили и обратно, в Кремль.

У самых ворот Никольских, великий князь вдруг словно опомнился:

- Не хочу обратно!

- А куда желаешь? – Услужливо подвернулся Мишка Трубецкой.

Иоанн в лица товарищей всматривался. На Мстиславском остановился:

- К тебе, Ваня поскачем!

- А не спохватятся? – Встрял Оболенский.

- Во дворец вернешься – словно чужое всё, мутно на душе, досадно, обида гложет! – Пробормотал Иоанн, замотав головой. – Не хочу!

- Поедем ко мне! Матушка будет рада. – Мстиславский коня уже разворачивал. – По Можайской дороге поскачем, на реке отдохнем, искупаемся. Возьми кафтан мой, великий князь, поменяемся, - протянул одежду, - а твой застираем после.

- Рукава коротки, а в плечах самый раз! – Усмехнулся Иоанн, надевая кафтан. Другой, кровью испачканный, Мстиславский холопам отдал.

- Поводья держать сподручнее. – Нашелся Трубецкой.

- И то верно! А от тебя, Иван, - Мстиславскому, - на охоту поедем. Холопа пошлите, пущай к завтрашнему в Хорошово ловчих, псарей, да сокольников вышлют. Луга там неподалеку. Охота знатная. Зайца погоняем, да птиц поднимем.

Помчались стрелой, благо рогатки убрали уже с улиц. Щеки огнем горят, удаль недобрая из глаз так и брызжет. Четверо в кафтанах белых атласных, опушки меховые, соболиные, жгуты и ремни серебром – золотом отливают, ножи на поясах в дорогих оправах с самоцветами, все сверкает, в солнечных лучах переливается, один лишь Ванька Мстиславский в рубахе нательной. За ними холопы в черном, шапки на глаза надвинуты, лица суровые, в руках копья, на боку сабли звякают, за спиной луки и саадаки со стрелами оперенными. Народ в стороны шарахался, разбегались куда глаза глядят. Затопчут и не моргнут даже!

Из города вылетели, а там красотища – река петляет, а вместе с ней дорога вьется сквозь рощи липовые, то к плесам спускается, то на кручи вздыматься заставляет, через луга к рощам сосновым, от них к дикому лесу, через ручьи и овраги, вновь выносит на берег реки.

Собрались сироты вкруг великого князя. Сам сирота и другие с ним. Ванька Дорогобужский, на три года старше – отец с дедом вместе погибли, мать его, Мария Васильевна, сродственница дядьки Челяднина, Мишка Трубецкой, сын покойного князя Богдана, Ванька Мстиславский, тоже отца пять лет назад схоронил, да Федька Оболенский – сын покойного полюбовника материного князя Ивана Овчины. Вспомнилось Иоанну, как просили его.

- Прими сирот, великий князь. – Склонилась в поклоне земном княгиня Мария Васильевна Дорогобужская, вперед двух молодцев вытолкнула. – Старшенький – мой, князюшка Иван Иванович. Отец его с дедом под Казанью головы сложили еще при батюшке твоем, великом князе Василии. А второй – князя Ивана Овчины Телепнева Оболенского сынок, Феодор. – Голос совсем тихий стал, почти шептала. – Проклятущие Шуйские казнили отца его. По оговору людскому, да по злобе своей. Ведь и тебе, великий князь, не сладко при них жилось?

Иоанн задумался. Вспомнил ту ночь, темную, морозную, когда ворвались в одриню детскую Шуйские со страшной вестью о материной кончине. Оболенского во всем винили… Поверил им, а как иначе? Сам зол на него был! Не любил он князя Ивана. За мать отмстить хотел. Со злости и приказал псам отдать на кормление. Помутилось тогда в голове от страха, от горя сиротства осознанного. Страшно одиноко стало. Одни бороды вокруг всклокоченные, тенями мечутся во всполохах факелов. Шуйские, Шуйские, вокруг одни Шуйские. Князя Василия Немого – старшего из братьев Господь быстро прибрал. Иван Шуйский за него остался. Приходил часто к княжичу… Нет, не обижал… Страха от него не было. Сидел подолгу, на отцов одр улегшись, молчал, думы думал. Усмехался в бороду на вопросы детские, головой кивал, мол, воля твоя, великий князь, на все… Только где она, воля-то была? Послушали ли его, когда Воронцова за измену, кому только - им, вестимо, смертным боем били, из палат на правеж вытаскивали. Ни его не слушали, ни митрополита. Кричал ведь им: