Проклятие рода

Еще не дошли до Коломенского, вместо морозов началась оттепель, вместо снегопадов зарядил дождь. Царь пересел с коня в возок, мысли потекли под однообразный стук капель по кожаному верху. Дышалось тяжело. Воздух наполнился сырой прелостью. Дорогу развезло окончательно. Стрельцы еле передвигали ноги, выдергивая сапоги из чавкающей грязи. Полозья саней отчаянно скрипели по обнажившимся пескам вперемежку с суглинками, переваливались через корни деревьев, выползшие из-под растаявших снегов прямо на дорогу. Посошных мужиков загоняли. То стрелецкие сани толкают, то обозные, после обратно к пушкам бегут. Выбившиеся из сил ложились и помирали тут же, на обочинах. Рынды спешились вместе с поддатнями, чуть не на руках несли сани с царем, царицей и царевичами. Так с превеликими трудами доползли до Коломенского.

Оттепель задержала в селе на две недели. Семнадцатого, как вновь ударили морозы, да снега малость выпало, выехали в село Тайницкое. К двадцать первому декабря добрались лишь до Троице-Сергиева монастыря. Отметили память Святителя Петра, митрополита Московского, тщением которого пращур Иоанновский великий князь Иоанн Данилович Калита возвел на Москве церкву во имя Успения Пресвятой Богородицы. Митрополит Петр поддержал Калиту и перенес кафедру из Владимира в Москву. Добрый знак, верный момент выбран для великого почина. Царь поспешил в Александровскую. С дороги велел Юрьевым заворачивать коней обратно. Долго шептался с ними, отъехав в сторону. Бояре слушали, внимали. Качались высокие горлатные шапки.

Рождество отпраздновали словно поминки чьи-то. Иоанн на все дни затворился с подьячим, грамоты для Москвы правил. Заслушивал и снова правил. Оттачивал, словно топор, что должен обрушиться на Москву, рассечь ее по воле царской на две половины, поставить их одна против другой. В одной грамоте ярость, как смола кипела, с обидой великой перемешанная, другая слезами жгучими истекала от жалости к простому люду, по нужде оставшемуся без заступника пред Богом и басурманами.

Закончил править, в глазах потемнело. Вновь глянул Иоанн в бездну разверзнутую, в жуткую черноту пропасти, наполненной ныне яростью, злобой, муками и болью. Бессмысленными и беспощадными. Ничего живого там не было, лишь кости человечьи белели обглоданные, да скалились голые черепа. На дворе стоял январь лета 7073-го…

Велел воеводе Константину Поливанову с дьяками Путилой Михайловым и Андреем Васильевым везти грамоты в Москву. Первому - ту, что с гневной опалой, отдать митрополиту и боярам, вторым - другую, с милостью, посадским зачитать. Наступило самое страшное – ожидание. Иоанн исхудал, иссох сильно. Тенью бродил по палатам. Если б не мех шубы собольей под черным бархатом, не ферязь просторная поверх кафтана, все бы узрели, что кости торчат, яко жерди в заборе. Взор тлел в угольной черноте запавших глазниц. Скулы сильно выдавались, обтянутые серой кожей. Борода и волосы седели на глазах. Приказал выбрить голову начисто. Руки вытянул вперед, растопырил дрожащие персты, дрожали они прутиками беспомощными. Сжал кулаки изо всех сил, до ломоты в костяшках. Вот так лучше! Встряхнул себя, отогнал страхи. Вспомнил сказ о кесаре ромейском, что сказал «Жеребий брошен!» и речку перешел. Так и надобно. Сжать всего себя в кулак, ждать вестей. И молиться!

Митрополиту Афанасию и оставшимся в Москве боярам Поливанов зачитал первую грамоту со списком измен боярских, воеводских и всяких приказных людей:

- Кладу гнев свой и опалу на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и на бояр своих и на дворецкого и конюшего и на окольничих и на казначеев и на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей, ибо не токмо казну государеву тощили, но измены делали. Не хотя терпеть изменных дел множества, от великой жалости сердца мы оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь.

Дьяки Путила Михайлов и Андрей Васильев народу московскому в тоже время иное зачитывали:

- Посадским, торговым людям, всем тяглым – православному крестьянству града Москвы, чтобы сумнения они себе никоторого не держали, гнева на них и опалы никоторой нет.

Все замерло. Закрылись лавки мастеровые, опустели приказы, обезлюдел торг, исчезли коробейники с лотошниками, на город опустилась дневная ночь, только что рогатками улицы не перегораживали. Но постепенно стали появляться прохожие, сперва одиночками, потом все больше и больше, словно капельки дождя сливались они в ручейки, перерастали в речки, выплеснувшись в мощный поток человеческого осознания – те, перед кем простой человек всю жизнь должен был ломать шапку, кланяться и падать на колени – бояре и сыны боярские, дьяки и подьячие, весь приказный люд – они прогневали царя так, что он оставил государство. А выходит, что посадский мужик и есть опора царя-батюшки. Как жить без него? Как овцы без пастыря? – недоумевали, рыдали, рвали рубахи на груди, срывали шапки и оземь, оземь.