Проклятие виселицы (ЛП)

Голос звучал сурово и резко. Никогда я не слышал, чтобы Джерард так говорил, как будто другой человек. Это был не он, я знаю, не он. Потом, словно убивая рыбину, он изо всей силы ударил ребёнка головой о белую стену.

Я был в ужасе и не понимал, почему. Мы оба знали, что солдаты Ричарда всё равно убили бы младенца за стеной. Джерард, можно сказать, оказал ему милость, ведь ребёнок умер мгновенно. Если бы его бросили в кучу людей за стеной, он оказался бы под телами напуганных людей или его зарубили бы измученные этой дикой казнью люди Ричарда, и тогда ребёнок умирал бы долго и в страданиях.

Но я был потрясен, увидев Джерарда, порядочного, благородного и храброго, совершающим такое деяние, это потрясло основы всего, что я в нём знал и любил. Этот поступок стал неизгладимым пятном и, кажется, преследовал его с того мгновения, когда всё было кончено.

К ночи все сарацины в городе, кроме проституток, были мертвы. Говорят, за день погибло около трёх тысяч. Джерард доложил Осборну, что город очищен. Он рассказал ему о множестве найденных нами тел — мужчины травили собственных детей, предпочитая не оставлять их на милость солдат Ричарда, девушки прыгали с высоты, чтобы покончить с собой, женщины бросались в колодцы с детьми на руках, чтобы их не взяли живыми.

Всё это он рассказывал Осборну, и Осборн смеялся... он просто смеялся... Я никогда не прощу ему этого. Именно тогда я понял, каким порядочным человеком был Джерард. Он страдал из-за того, что сделал. Он об этом помнил. Он себя осуждал. Но Осборн, на чьих руках сотни смертей, только смеялся. Он не сожалел ни об одном мгновении причинённой им боли, ни о единой капле пролитой крови.

Той ночью священники, ехавшие с армией Ричарда, обходили лагерь, благословляя солдат, и старались их успокоить, уверяя, что в этот день смыты все их грехи, что они сделали это во славу Бога, а скоты-язычники обречены гореть в аду. Они стояли на всех возвышенностях, какие могли найти, выкрикивая в душную ночь слова святого Бернарда из Клерво: "Смерть язычника — победа для христианина, ибо тем прославляется сам Христос".

***

Рафаэль смотрел на стену матушкиной комнаты. Он, казалось, забыл и о том, где находится, и о том, что Элена всё ещё здесь. Ей было плохо.

Она там была. Она видела девушку, бросившуюся вниз, во двор. Она видела Джерарда, убивающего невинного младенца, так же, как видел и Рафаэль, вот только руки Джерарда стали её руками. Это с её пальцев капала алая кровь ребёнка.

Элена вздрогнула, когда Рафаэль неожиданно заговорил снова, сдержанно, как будто больше себе, чем ей.

***

— Но я так и не смог заставить себя сказать правду о том, что ещё обнаружил я в доме Аяза. Это его уничтожило бы. А я не мог добавлять ему боли.

Понимаешь, после убийства ребёнка Джерард выбежал из дома. Ему было плохо, и он не хотел, чтобы кто-то увидел, как его тошнит, ведь его могли счесть трусом. Я тоже чуть было не ушёл, когда заметил низенькую дверь, которую мы перед тем пропустили. Я обнаружил, что она ведёт к чему-то вроде камеры в форме гигантского горшка, туда вел канал с плоской крыши. Думаю, это было что-то вроде цистерны. Видимо, во время зимних дождей она наполнялась водой, но тогда было лето, и осада шла уже долго. Последнюю каплю воды истратили.

Но цистерна не пустовала. Внутри неё был человек. Он лежал, свернувшись на дне под одеялом. Когда я вошёл, он начал кричать, и с его слов я понял, что он — христианин-пленник. В его лице было что-то знакомое, я решил, что он — один из солдат, которых я встречал, когда мы только прибыли, хотя и не мог припомнить имени.

Я залез в цистерну, чтобы помочь ему выбраться, говорил, что заберу его. Но к моему удивлению, вместо того, чтобы радоваться, он принялся умолять убить его. Я был поражён. Я сказал ему, что осада окончена. Ричард победил, он в безопасности. Но он продолжал упрашивать меня прекратить его жизнь. Я не мог этого понять. Он отбросил одеяло, и тогда я понял, почему он хотел, чтобы я убил его из милости. У него были обрублены руки и ноги. Ни один человек в Божьем мире ни желал бы доживать так свой век.

Он сказал мне, что дома у него остались любимые сын и жена. Он не вынесет возвращения домой в состоянии, когда не может сделать для себя совсем ничего — ни самостоятельно поесть, ни даже убрать за собой. Пусть уж лучше его сын верит, что отец умер достойной смертью на поле боя, чем узнает, что он живёт бесполезной пародией на человека. Какой теперь я отец для сына или муж для жены, спрашивал он меня, и по его лицу бежали слёзы. Его унижало то, что он плачет передо мной и не может даже вытереть слёз.

Он заговорил о доме, и я задохнулся — я сразу понял, где видел прежде это лицо, а точнее, его более юную копию. Я сказал ему, что Джерард, его сын, здесь, в городе. Что минуту назад он был в этом доме.

Но он умолял меня не говорить Джерарду, что жив. А потом... потом он стал просить меня сделать всё, что в моих силах, чтобы защитить Аяза и его семью.