Прокляты и убиты

Мусенок решительно шагнул к щели, столкнул Серегу с бровки вниз. Тот скомканно упал на старшего брата, прильнул к нему. Мусенок два раза выстрелил в цель, спустил затвор и направился к своей «газушке».

Скорик. Доклад пошел писать о блестяще проделанной работе.

Костлявый, ободранный, отчетливо схожий ростом, да, наверное, и голосом с всевечным рыцарем Дон Кихотом, воздев руки к небу, сотрясался и сотрясал воздух Васконян.

Васконян. Убийцы! Убийцы! Убийцы! Убийцы!

Колю Рындина рвало. Между наплывами рвоты он рокотал, шлепая слюнявым ртом.

Рындин. Бога! Бога! Он покарат!.. Покарат!.. В геенну!.. Прокляты и убиты… Прокляты и убиты! Все, все-э-э-э…

Талгат глядел в небо, он не вытирал слез, он ожесточенно бил себя по оскаленному рту.

Талгат. О Алла! О Алла! О Алла!

Щусь. Васконян! Кончай блажить. Шагом марш в казарму!

Васконян послушался, запереставлял ноги в сторону леса, но все так же сотрясал руками и все так же поросячьи-зарезанно вопил: «Убийцы! Убийцы!»

Мусенок. Эт-то что такое? Что за спектакль? Товарищи командиры! Наведите порядок! Прикажите закопать расстрелянных и ведите людей в расположение!

Щусь. Мы уж как-нибудь без ваших советов тут обойдемся.

Мусенок. Я вынужден буду…

Щусь. Жене своей не забудьте доложить, как тут детей расстреливали…

Мусенок. Что-о?!

Щусь. Булдаков! Шестаков! Мусиков! Закапывайте.

Бойцы торопливо, словно избывая вину перед братьями Снегиревыми, начали грести на них мерзлые комки, песок со снегом.

Щусь. Уезжайте, товарищ майор. Закопаем. Не вылезут.

Мусенок. Ну, знаете… Мой долг…

Скорик. Брыкин! Давай, заводи мотор! Давай, давай, езжай! (Тихо, сквозь зубы.) Да не растряси ценный кадр.

Командир двадцать первого полка Азатьян своею властью отменил на понедельник все занятия и работы. В казармах было сумрачно и тихо. Горевали всяк поодиночке, завалившись на нары, накрывшись шинелью. Только Коля Рындин что-то божественное бубнил, и несколько парней за ним повторяли.

Рындин. Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и дьявола упразднивший, упокой души усопших раб Твоих Еремия и Сергея в месте светлом, в месте покойном. Ты бо Един без греха, правда Твоя, правда во веки и слово Твое истинно. Помяни, Господи, новопреставленных рабов Божьих Еремея и Сергея и даруй им Царствие Небесное.

Старшина Шпатор пробовал молиться, хотел воскресить в себе божеское, но получалось это у него неуклюже да вроде бы и опасливо.

Щусь. Чо ты, Аким Агафонович?

Шпатор. Ничего. Про все вот забыл. Пытаюсь покреститься, ан не вспомню ни креста, ни молитвы…

Щусь. Ты не перживай, Аким Агафонович. И не молись. Не слышит Он нас сейчас. Отвернулся… Если бы слышал, разве допустил бы такое?

Шпатор. Хоть бы никто не пришел. Мусенка бы черти не принесли.

Рындин. Боже Милостивый! Боже Правый! Научи нас страдать, надеяться и прощать врагам нашим…

За дверью послышались шаги.

Шпатор. Ох, накликал, накликал окаянство!

Мусенок. Что у вас здесь творится?

Шпатор. Солдаты об убиенных молятся. Верующие которые.

Мусенок. И вы позволили?!

Шпатор. На веру позволение не спрашивают.

Мусенок. Прекратить это безобразие! Здесь богадельня или полк?

Щусь. Полк, полк. Богадельня – это у вас.

Мусенок. Где это у нас?

Щусь. В политотделе.

Мусенок. Встать! А ну, встать! Я приказываю!

Щусь медленно поднялся. Брызги слюны майора долетали до его лица, Щусь брезгливо отворачивался, Мусенок, видя это, сатанел еще больше. Вся казарма тревожно затихла.