Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

Сраное мужло в тексты допускают нечасто. И в единственном амплуа: полпред смерти. «Дракон и феникс»: брат умершей героини привозит ковер, которым накроют гроб. «Алиса покупает смерть»: невропатолог прописывает героине, желающей самоубиться, конскую дозу барбитуратов. «Туши, туши, где их души…»: свиньи мрут конвейерной смертью под ножом мясника. «Аутопсия»: патологоанатом с некрофильскими наклонностями. С этого места подробнее – ведь незабываемый типаж. И детали на редкость аппетитные:

«Коган любил свою чудовищную работу, особенно своих своевременно ушедших мертвецов – старых, измученных жизнью, облысевших, утративших бодрую растительность в подмышках и в пахах, их исхоженные стопы, шишковатые и мозолистые, обвисшие груди и мошонки».

Короче, ну на хрен этих членомразей, – с глаз долой, из сердца вон. Да вот ведь парадокс: вынесли их за скобки, помножили на ноль, – и писать тут же стало совершенно не о чем. Без мужика-козла наступает энергетический кризис: нет топлива, чтобы запустить заглохший мотор феминистской прозы. Приходится прибегать к суррогатам, к искусственной невротизации. Жила-была одна баба… а дальше что? Пожила – хватит с нее, теперь пусть помрет, что ли…

«Дракон и феникс»: «Почти два года, как напала на Зарифу эта проклятая болезнь. Сначала лечили в Мюнхене, там оперировали, потом переместились в Израиль, там проходили химию и облучение».

«Благословенны те, которые…»: «Единственная ее дочь, горячо любимая Эммочка, умерла в четырнадцать лет от острого лейкоза»; «когда жизнь Александры Викентьевны была налажена самым идеальным образом, случился инсульт, ее повезли все в ту же Боткинскую больницу, где она через несколько часов и умерла, не приходя в сознание», – прощайте же, сестры, вы честно прошли…

«Ава»: «Купили маленького серого пуделя Брома. Через месяц он заболел чумкой и, несмотря на старательное лечение, скончался», – пошто вы, тетенька, животину тираните?

Согласен, для веселия планета наша мало оборудована. Но когда в репертуаре всего один номер, пусть и смертельный, оскомина наступает безотлагательно. Хотя авторесса честно пыталась разнообразить фабульную монотонность за счет по-детсадовски наивной мистики. «Aqua allegoria», к примеру: Соню бросил муж, ж-жуткий тип – жареное мясо любил. После развода счастливая Соня перешла на яблочную диету и превратилась в яблочную же листовертку. И к чему мне это рассказали? – не ешь, Аленушка, листоверткой станешь?

Ничуть не меньше озадачивает паралогическое, на грани идиотизма, мышление героев. Зарифа на смертном одре приглашает умную (конечно же!) еврейку, чтобы расспросить, что такое интеллигенция. Людмила Евгеньевна, простите, кто у нас при смерти – бизнес-вумен с бульдожьей хваткой или Васиссуалий Лоханкин, озабоченный трагедией русского либерализма? Алиса откладывает барбитураты на черный день, будто и нет у медикаментов срока годности. Вера Иванна чуть ли не силком выдает дочь замуж за иракского курда, а потом целый год прячет от нее письма мужа. Хотя улицкие герои избытком логики никогда не страдали: Кукоцкий, помнится, не щадя живота и глотки, требовал разрешить аборты, – нет бы о контрацептивах позаботиться придурку…

Но что бесповоротно ставит в тупик – идиостиль лауреата дюжины литературных премий и кавалера трех орденов. «Она погладила подругу по подвернувшейся шелковой ноге», – никак растяжение голеностопа? Нет, нога под руку попалась. Подвернулась, значит, ага. «Она была сухарь, ничего не любила, кроме жукастых букв восточных языков», – та-ак, придется заняться лингвистикой. Суффикс «-аст» имеет значение избытка: глазастый, ушастый и проч. А что такое «жукастые буквы», – воля ваша, не ведаю. «Сплющенная с боков женщина с целеустремленной грудью», – цирк уродов приехал? «Мозолистые, обвисшие груди», – мозолистые? Господи, прости, примири, укроти!