Проклятые поэты

Из поэтов Серебряного века наибольшее влияние Бодлера испытали Бальмонт и Брюсов. На переводах «Цветов Зла» оттачивали поэтическое мастерство многие крупные поэты России.

Как страшно-радостный и близкий мне пример
Ты всё мне чудишься, о, царственный Бодлер,
Любовник ужасов, обрывов и химер!

Ты, павший в пропасть, но жаждавший вершин,

Ты, видевший лазурь сквозь тяжкий желтый сплин,
Ты, между варваров заложник-властелин!

Ты, знавший женщину, как демона мечты,

Ты, знавший демона, как духа красоты,
Сам с женскою душой, сам властный демон ты!

Константин Бальмонт унаследовал у Бодлера не только ассоциативность, прозрачную текучесть и переливчатость поэтической ткани, но и эпатаж, вызов.

Всё равно мне, человек
Плох или хорош,
Всё равно мне говорить
Правду или ложь…

Это не брюсовская трактовка восприятия в гимнах Солнцу – «Будем, как Солнце… примем всё в мире, как всё принимает Солнце». Это не повторение ницшеанских заветов и не гимны извращенной красоте уродливого и преступного, – но бодлеровский стон и бодлеровский лиризм страдания. Иннокентий Анненский прекрасно понимал напускной бодлеризм бальмонтовых криков о презрении к человеку. Определяющее свойство его музы, писал он, – нежность и женственность.

Мысли о Страшном суде, о возмездии за грехи и ложь современной жизни не однажды посещали Бальмонта. Целый цикл стихотворений в его новой книге «Горящие здания»… назывался «Совесть» и был сопровожден эпиграфом из Бодлера: «Я говорю: Слепцы! Что нужно им от неба?»

Бальмонт не скрывал своей зависимости от Бодлера в истолковании мучительных противоречий жизни, в понимании сущности добра и зла. Стихи знаменитой бодлеровской книги «Цветы Зла» представлялись ему длинным свитком, в котором звучали все одни и те же песни отрицания, лирика диссонансов, сосредоточенная на темных, уродливых, безобразных явлениях. Улицы современного города, с их роскошью и нищетой, насилием, обманом, преступностью и развратом, замкнули человека в своих стенах, подобно тюрьме, из которой нет выхода. И Бодлер не отворачивался в ужасе от этих явлений, а напротив, с гневным спокойствием и любопытством художника умел пристально рассмотреть их. Бальмонт считал великим достоинством Бодлера его способность, не страшась боли, ранящей сердце, приближать ее к себе. Он отвергал ограниченный взгляд, будто этот певец, видевший все оттенки «Цветов Зла», сам объявлялся чуть ли не «чудовищем порочности».

«Находясь в преисподней, можно грезить о белоснежной вершине. Бодлер это слишком хорошо знал, – доказывал в статье о нем Бальмонт. – …Всё, на чем лежит Каинова печать отвержения, понятно и близко этому странному художнику, именно в силу исключительности его нервной организации, в силу его отмеченности».

Я далек от мысли, что поэты-последователи без Бодлера не стали бы великими, но, не познакомься они с «Цветами Зла», они были бы – иными.