Проклятые поэты

Стихотворение «Рыжей нищенке» – несомненный шедевр портретной поэзии Бодлера… «Белая девушка с рыжими волосами, дырки на платье которой приоткрывают бедность и красоту». Девушка то попрошайничает на углу улицы, то, как бездомная дикая кошка, разыскивает в мусорных ямах что-то похожее на съестное. Словесный холст поэта выполнен «пастелью»; все в нем насквозь прозрачно и пронизано нигде не названными лучами солнца. Второй герой портрета – поэт, такой же нищий и одинокий: «Для меня, тщедушного поэта, твое юное болезненное тело, покрытое веснушками, обладает особой прелестью».

И тут вступает в свои права «машина времени», нечто, неподвластное кисти живописца, но доступное поэту, нашедшему в грамматике своего языка соответствующую глагольную рамку. Сослагательное наклонение переносит нас из Парижа сороковых годов XIX века в живописную эпоху французского Ренессанса. Воображение поэта «переодевает» нищенку: место тяжелых сабо занимают бархатные котурны, куцые лохмотья заменяются длинными складками пышного и шуршащего придворного платья, на ножке, где виднелись дырки чулок, теперь засверкал золотой кинжалик, бюст, охваченный сеткой узелков, выявил две красивые груди, «сверкающие, словно глаза». Принцессой из красивой, ренессансной сказки предстала нищенка. Преображенной Золушкой, спешащей на бал. Окруженная ватагой придворных «шалунов», пажей и рифмачей, она ловко и изящно отмахивается от «них, дразня их своей трепещущей плотью». Ей дарят сонеты. И кто? Сам мэтр Реми Белло, сам великий Ронсар! О да, – констатирует размечтавшийся поэт: «Ты насчитывала бы в своей постели больше поцелуев, чем лилий, и подчинила бы своим законам не одного из Валуа!»

Но кончается сон. Нищая красавица и нищий поэт расходятся. Прощаясь, поэт говорит ей вслед: «Шагай же без других украшений – духов, жемчуга, алмазов – кроме худой своей наготы, о моя красота!» Красота Бодлера, она всегда без грима. Всегда нага.

Смерть влюбленных

Постели, нежные от ласки аромата,
Как жалкие гроба, раскроются для нас,
И странные цветы, дышавшие когда-то
При блеске лучших дней, вздохнут в последний раз.
Остаток жизни их, почуяв смертный час,
Два факела зажжет, огромные светила,
Сердца созвучные, заплакав, сблизят нас, —
Два братских зеркала, где прошлое почило.
В вечернем таинстве, воздушно-голубом,
Мы обменяемся единственным лучом,
Прощально-пристальным и долгим, как рыданье.
И ангел, дверь поздней полуоткрыв, придет,
И верный, оживит, и, радостный, зажжет —
два тусклых зеркала, два мертвые сиянья.