Проклятые поэты

Река забвения, сад лени, плоть живая, —
О Рубенс, – страстная подушка бредных нег,
Где кровь, биясь, бежит, бессменно приливая,
Как воздух, как в морях морей подводных бег!

О Винчи, – зеркало, в чьем омуте бездонном

Мерцают ангелы, улыбчиво-нежны,
Лучом безгласных тайн, в затворе, огражденном
Зубцами горных льдов и сумрачной сосны!

Больница скорбная, исполненная стоном, —

Распятье на стене страдальческой тюрьмы, —
Рембрандт!.. Там молятся на гноище зловонном,
Во мгле, пронизанной косым лучом зимы…

О Анджело, – предел, где в сумерках смесились

Гераклы и Христы!.. Там, облик гробовой
Стряхая, сонмы тел подъемлются, вонзились
Перстами цепкими в раздранный саван свой…

Бойцов кулачных злость, сатира позыв дикий, —

Ты, знавший красоту в их зверском мятеже,
О сердце гордое, больной и бледноликий
Царь каторги, скотствá и похоти – Пюже!

Ватто, – вихрь легких душ, в забвенье

    карнавальном
Блуждающих, горя, как мотыльковый рой, —
Зал свежесть светлая, – блеск люстр, —
    в круженье бальном
Мир, околдованный порхающей игрой!..

На гнусном шабаше то люди или духи

Варят исторгнутых из матери детей?
Твой, Гойа, тот кошмар, – те с зеркалом старухи,
Те сборы девочек нагих на бал чертей!..

Вот крови озеро; его взлюбили бесы,

К нему склонила ель зеленый сон ресниц:
Делакруа!.. Мрачны небесные завесы;
Отгулом меди в них не отзвучал Фрейшиц…

Весь сей экстаз молитв, хвалений и веселий,

Проклятий, ропота, богохулений, слез —
Жив эхом в тысяче глубоких подземелий;
Он сердцу смертного божественный наркоз!

Тысячекратный зов, на сменах повторенный;

Сигнал, рассыпанный из тысячи рожков;
Над тысячью твердынь маяк воспламененный;
Из пущи темной клич потерянных ловцов!

Поистине, Господь, вот за твои созданья

Порука верная от царственных людей:
Сии горящие, немолчные рыданья
Веков, дробящихся у вечности твоей!

Не самый ли лаконичный в мировой литературе компендиум «маяков» живописи?

Новые «Цветы Зла» – свидетельства глубочайшей метафизичности, экзистенциальности Бодлера, потому-то и давались больному поэту с таким трудом. Скажем, «Семь стариков» – это и аллегория на тему «вечной юдоли», и кошмарный сон, наполненный таинством абсурда человеческого существования, упреждающий тематику Камю, и символ наваждения, и «ирония смерти над миром живых», по словам самого поэта, и описание состояния духа автора:

Словно буря, все то, что дремало подспудно,
Осадило мой разум, и он отступил.
И носился мой дух, обветшалое судно,
Среди неба и волн, без руля, без ветрил.

Сказанное в полной мере относится и к посвященным Виктору Гюго «Старушкам», менее всего подражающим добровольному изгнаннику, – как писал сам автор адресату посвящения. «Старушки» – букет символов, начиная с многократно обыгранной темы быстротекущей жизни и утраченной молодости («тени прошлого») и кончая мотивом одиночества и ненужности («Вы, кто славою были и милостью Божьей, никому не нужны!»).