Проклятые поэты

Красота всегда причудлива. Я не хочу сказать, что она сознательно, холодно причудлива, так как в подобном случае она была бы чудовищем, сошедшим с рельсов жизни. Я имею в виду, что она всегда содержит немного странности, наивной, не нарочитой, бессознательной, и что именно эта странность в особенности заставляет ее быть Красотой, это ее признак, ее характеристика.

Искусство для Бодлера – это модернизм, поиск в неизведанных местах, открытие неизведанного: «Пусть же истинные писатели дадут нам в будущем году эту исключительную радость праздновать появление нового!»

Как художественный критик Бодлер одним из первых оценил модернизм Домье, Делакруа, Мане, Курбе. Бодлер унаследовал у отца дар рисовальщика (Домье сказал о нем, что он был бы великим художником, если бы не предпочел стать великим поэтом), но «Салоны» Бодлера обязаны не его умению рисовать, но глубочайшей интуиции, пониманию философии творчества. В «Салоне 1859 года» доминирует идея, согласно которой «видимая Вселенная» – лишь внешняя форма и задача художника – «переварить» и «трансформировать» природу, вложив в нее индивидуальность и творческую активность субъекта. В картинах Делакруа, этих гимнах року и печали, Бодлер ценит, прежде всего, «невидимое, неосязаемое, мечту, нервы, душу». В «Салоне 1846 года», отмечая своеобразную меланхолию картин Делакруа, он утверждает, что Данте и Шекспир были великими живописцами человеческих страданий, что ужас и меланхолия присущи Рембрандту. Делакруа, пишущий человеческое варварство и резню, изнасилованных женщин и детей, брошенных под копыта лошади, продолжает эту традицию. Бодлер бросает упрек тем пейзажистам, которые считают главной заслугой художника «созерцание и копирование», а не чувство и мысль. Мощь субъективности – вот доминирующее качество творца.

Хотя при жизни Бодлера импрессионизм переживал зародышевую стадию (первая выставка импрессионистов состоялась семь лет спустя после смерти Бодлера), он предвосхитил будущего Эдуарда Мане, назвав его доимпрессионистские полотна «драгоценностью в розовом и черном» и прославив изысканную живопись Мане не только в прозе, но и в стихах.

Это он открыл гений Мане, воздал должное душевности Делакруа, приветствовал могучий талант Курбе, открыл и оценил дарование Константана Гиса, заметил выдающиеся достоинства Будена. Он лучше всех распознал, что хотел сказать Домье, и первый в Европе оценил новаторства Рихарда Вагнера, увидев лишь одну постановку его «Тангейзера». Вот ведь как: для Гюго женщины Делакруа были лягушками, для Бодлера – воплощением красоты.

Как критик Бодлер не терпел доктрин и систем, боясь быть скованным эстетической установкой и, как в поэзии, желая оставаться всецело свободным. Впрочем, одна «доктрина» у него была: непредвзятость.

Если критика хочет быть справедливой или, иными словами, если она хочет оправдать свое назначение, она должна быть страстной, пристрастной, воинствующей, она должна исходить из позиции сугубо индивидуальной и в то же время такой, которая открывает, возможно, более широкие горизонты.

Как критик Бодлер готовил публику к сегодняшнему восприятию живописи, внушал мысль о доверии к самобытности изобразительного искусства, сколь бы странной она ни казалась.

Р. Ж. Кастекс: «В истории французской литературы Бодлер, без сомнения, единственный художественный критик, чей авторитет и компетентность ни разу не были оспорены специалистами».

Бодлер понимал, что сопротивление новому искусству неизбежно, ибо люди любят привычное и яростно противостоят новому. Но наступательная сила произведения искусства должна превосходить сопротивление конформизма. Бессмертным произведение искусства делает именно эта сила, это мужество, этот героизм, позволяющие пронзить очевидное и отразить неведомую реальность.

Эстетика Бодлера – это врожденное эстетическое чувство.