Проклятые поэты

В «Озарениях» время как бы отменено, а вместе с ним и причинность: совпали мимолетное и вечное, твердые тела текут, а туманы и тени каменеют, пространство сжимается, земля и небеса меняются местами, любые превращения возможны.

«Я приучил себя к обыкновенной галлюцинации».

Здесь словно сбылось предсказание Иоанна Богослова о блаженных временах, «когда времени больше не будет»: совпали мимолетное и вечность, стрелки часов замерли на солнечном полудне, твердые тела текут, а туманы и тени каменеют, земля и небеса меняются местами, любые превращения возможны. Потому-то «в лесу… есть собор, устремленный ко дну, и озеро, взмывшее ввысь», а «в недрах земных… встречаются кометы с лунами, моря со сказками» («Детство»). Да и в самом письме у Рембо порывистые повелительные возгласы перемежают чреду эллиптично кратких назывных оборотов, которые стыкуются друг с другом впрямую, без объясняющих прокладок, точно внушая, что воля ума, соединившего все эти разномастные крупицы, – совершенно достаточное оправдание их встречи.

Рембо в «Озарениях» возвещает пришествие повинующейся ему нови и как бы расколдовывает ее своим воображением, жаждущим засвидетельствовать безраздельную власть свободно творящего духа над косной плотью вещей.

Гений

Он настоящее и любовь, ибо он настежь дверь распахнул в белопенную зиму и летний гул, он очистил питье и пищу, в нем прелесть мест мимолетных и несказанная отдыха радость. Он грядущее и любовь, он страсть и мощь, что видятся нам, застывшим средь скуки и злобы, летящими по небу шторма в знаменах восторга.

Он любовь, идеальная мера, открытая вновь, разум внезапный и безупречный, он вечность, круговорот роковой неповторимых свойств. Все наши силы, все наши порывы устремлены к нему, вся наша страсть и весь наш пыл обращены к нему, к тому, кто нам посвятил свою бесконечную жизнь…

Мы помним о нем, и странствует он… И когда поклонение гаснет, звенит, звенит его весть: «Прочь суеверья и дряхлую плоть, затхлость домов и веков. Сдохла эпоха!»

Он не уйдет и не снизойдет к нам с небес, и не искупит ни женского гнева, ни веселья мужчин, ни прочей скверны, ибо это было при нем и когда он был любим.

О, сколько обличий, линий, дыханий, ослепительность совершенства форм и деяний!

О, разум нетленный и бесконечность вселенной!

Тело его! Вожделенное освобождение, волна благодати, слитая с новым неистовством!

Явленье его, явленье его! Страдальцы, простертые ниц, встают у него на пути.

Его сиянье! Исчезновенье гула страданий и скорби в музыке более мощной.

Поступь его! Шествие неисчислимее древних нашествий.

Он и мы! Гордость куда благодатней милосердия утраченного.

О, мир! О, светлая песнь новых бед!

Он всех нас узнал и всех возлюбил. Сумеем же в эту зимнюю ночь от мыса к мысу, от шквального полюса к развалинам замка, средь людских толп и морских волн, от взгляда к взгляду, уже без чувств и без сил, его призывать, и его различать, и снова терять, и под толщей вод и сквозь пустыни снежных высот идти за ним, за его взором, за его телом, его дыханьем, его сияньем.

Первобытное

По прошествии дней и времен, после стран и людей,

Флаг – окровавленным мясом над шелком морей и полярных цветов (которых не существует);

Порывая с былыми фанфарами доблести – они еще нам буравят сердце и мозг, – вдали от убийц из прошлого —

О! Флаг – окровавленным мясом над шелком морей и полярных цветов (которых не существует);

Нега!

Костры-водометы взвихряются ливнями льдистых кристаллов – о, Нега! дождь алмазного ветра огней, извергаемый сердцем земли, вновь и вновь ради нас бесконечно сгорающим. – О, мирозданье!

(Вдали от старых убежищ и старых пожарищ – с нами поныне их грохот и гарь);

Пламя и пена! Музыка, кружение бездн, столкновение льдин и светил.