Проклятые поэты

С Лотреамоном Рембо единит резкое изменение тональности в книге-исповеди, единственной отправленной в печать им самим и поведавшей «историю одного из безумств», «священного расстройства своего разума», собственного горячечного вдохновения, «веры в волшебство» и пробы «писать безмолвие ночи, несказанное, головокружения».

Опустившись на самое дно своего умопомрачения, чтобы все в себе понять и очиститься, Рембо преисполнен решимости стряхнуть с себя мóрок, отправиться вскоре «через реки и горы славить новый труд и новую мудрость, изгнание тиранов и бесов, конец суеверий, чтобы приветствовать – среди первых – Рождество на земле».

Правда, эта умудренность труженика для самого Рембо, вчера еще «обладателя сверхъестественной мощи», теперь просто «вооруженного пылким терпением», в конце концов обернулась заработками в поте лица под солнцем пустынной Эфиопии – исход, который в последнем отрывке книги «Сквозь ад» глухо, но достаточно внятно предсказан…

«Пребывание в аду» – отрицание не поэзии, а цивилизации, ее не приемлющей. Главная мысль – уход на Восток, переделка никому не нужного поэта в сверхчеловека-конквистадора.

Я покидаю Европу: морской ветер обожжет мне легкие. Гиблые страны забудут меня. Плавать, мять траву, охотиться, особенно курить; пить напитки, крепкие, как кипящий металл… Я вернусь с железными членами, со смуглой кожей, с бешеным взглядом: по моему виду меня сочтут человеком сильной расы. У меня будет золото: я буду празден и груб. Женщины ухаживают за такими свирепыми инвалидами, возвратившимися из южных стран. Я вмешаюсь в политические дела. Буду спасен.

Это – не позитивная программа, а вызов отверженного культуре, равнодушной к витиям. То, что Рембо последовал собственным призывам, превратившись в колониального купца, – человеческая случайность, а не поэтическая позиция.

Прощание (Ultima verba)

Осень уже! – Но к чему сожаленья о вечном солнце, если ждет нас открытие чудесного света, – вдали от людей, умирающих в смене времен.

(Разочарование в ясновидении?.. Вера во вневременность и неувядаемость поэзии?..)

Осень. Наша лодка, всплывая в неподвижном тумане, направляется в порт нищеты, где небо испещрено огнями и грязью… Неужели никогда не насытится этот вампир, повелитель несметного множества душ и безжизненных тел, ждущих трубного гласа?.. я вижу себя распростертым среди незнакомцев, которым неведомы чувства… Я мог бы там умереть… Чудовищные воспоминания! Ненавистна мне нищета!

(Цивилизация… Ее Страшный суд… массовость… несвобода…)

– Иногда я вижу на небе бесконечный берег, покрытый ликующими народами… Все празднества, и триумфы, и драмы я создал. Пытался выдумать новую плоть, и цветы, и новые звезды, и новый язык. Я хотел добиться сверхъестественной власти. И что же? Воображенье свое Я должен предать погребенью! Развеяна слава художника и создателя сказок!

Я, который называл себя магом или ангелом, освобожденным от всякой морали, – я возвратился на землю, где надо искать себе дело, соприкасаться с шершавой реальностью. Просто крестьянин!

Может быть, я обманут? И милосердие – сестра смерти?

И в конце я буду молить прощенья за то, что питался ложью. И в путь.

Ни одной дружелюбной руки. Откуда помощи ждать?

(Единенье – обман… Чудотворец – такая же ложь. Как и все: мужик на земле… Одинок и заброшен…)

Да! Новый час, он слишком суров.

Я могу сказать, что добился победы; скрежет зубовный, свист пламени, зачумленные вздохи – все дальше, все тише… Уходят прочь мои последние сожаления, – зависть к нищим, к приятелям смерти, ко всем недоразвитым душам. – Вы прокляты, если б я отомстил…

Надо быть абсолютно во всем современным…

Никаких псалмов: завоеванного не отдавать. Ночь сурова! На моем лице дымится засохшая кровь, позади – ничто, лишь чудовищный куст. Духовная битва так свирепа, как сражения армии; созерцание справедливости доступно лишь Богу.