Проклятые поэты

Венец стремленья долгого – Идеи.

С. Малларме

Вот так и я всю ночь во славу Идеала
С молитвою звонил во все колокола,
И смутным отзвуком мне отвечала мгла…

Л. Н. Толстой. Я хотел бы также поговорить о ваших поэтах. Но что вам сказать о них? Я ничего не понимаю. Иметь Виктора Гюго, Мюссе, Ламартина и восхищаться теперешними! Нет, я ничего не понимаю, ничего.

А. Франс. Я вышел из того счастливого возраста, когда восхищаются тем, что тебе непонятно.

Не надо вымученных фраз, не надо вымученных мыслей. Не будем воображать, будто уже настали последние времена, и старые литературы вот-вот рассыплются в прах при звуках трубы архангела, и будто смятенный мир ждет неких новых озарений. Искусственные формы, фабрикуемые разными школами из разных кусочков, оказываются в большинстве случаев хитроумными и бесполезными сооружениями. А главное, не будем слишком громко кричать о превосходстве наших методов. Истинно лишь то искусство, которое творит в тиши.

А Гонгора? А маринисты? А Драйден? А поэты 30-летней войны? А Бертран? А Лотреамон? А Рембо? А импрессионизм? А Ван Гог? А?..

А Толстой? А Франс? Не слишком ли громкой была эта тишь?

Начну с признания: здесь я нарушу свой принцип: «Чтобы говорить – надо знать». Я же недостаточно знаю того, о ком сейчас собираюсь говорить. Не знаю так, как знаю Бодлера, Верлена или Рембо. И почти все, что я знаю, я знаю не от него самого. Я могу лишь сказать о нем словами Ганото о Валери: «Я измеряю его ценность робостью, которую испытываю перед его стихами!» Так имею ли я право писать о том, кого не пережил? Ведь даже оправдание, что все пишут…

Как быть? Довериться господину Тэсту, перед которым я преклоняюсь, но с которым слишком часто не согласен? Отказаться вообще, оставив гигантскую прореху?

Нельзя!

Надо прямо признать: я не вхож в этот храм сакральной поэзии. Но, познав изощренную виртуозность человеческого ума, боговдохновенность, питающую мистиков и поэтов, а также энтузиазм, с которым относятся к его совершенному таланту великие посвященные и просто имеющие возможность жить музыкой и грезой, я знаю: это – духовная драгоценность, до которой изнуряющие жестокости жизни не позволили мне подняться.

Но наряду с этой существует и иная истина.

Поэзию – даже ту, цель которой – поэзия, – нельзя обращать в игрушку. Поэзия – это зов и зарево бедствия. Образы ради образов – это не поэзия, это шифры. Поэт – либо боль, либо ничто.

Мне трудно судить, насколько аналитично и рассудочно то, что он творил: и правда ли, что он заменил вдохновение рациональным расчетом – сама его недоступность, казалось бы, свидетельствует о противном, – но не вызывает сомнения, что в нем действительно много от мастеров числа и порядка. Да, это особая, упорядоченная смутность: смутность мироздания. Да, это необычная точность, объединяющая в себе строгость и темноту.

Вдохновение и точный расчет – не между ними ли лежит поэзия, музыка слова? Не будем впадать в крайности, заявляя, что лучше в совершенном сознании и с полной ясностью создавать слабое, нежели в экстазе – шедевр. Верно иное: транс – это и есть самый тяжелый, адский внутренний труд. Взыскательность, яростное сопротивление легкому не менее необходимы поэту, чем божественный экстаз.

В каждом поэте, – говорила Марина Ивановна Цветаева, – есть нечто за пределами поэта. Лорка называл это бесом, дуэнде. Даже у Ахматовой была молитва – вне стихов. А что было у Марины Ивановны? Боль? Отчаяние? Все-таки надежда?

А что было у Стефана Малларме – у этого, может быть, главного перекрестка поэзии, казавшегося – кому? – тупиком… О, как ничтожно мало я знаю!.. Что я знаю о величайшем поэте, кроме того, что – Поэт?

В искусстве он – наша живая совесть…

А если совести уже нет?.. Что тогда?..

У Мномандра мы узнаем, что это – французский Гонгора, но если темнота великого испанца рассеивается эрудицией и синтаксисом, то темнота великого француза, – говорит Рейес, – принципиальная: возвращающая бытию его изначальную неопределенность, дологичность, первозданную чистоту хаоса.

Герметичность – как быть с нею?

Любая подлинная поэзия герметична – каждая в свою меру. Каждый выбирает меру сам. А выбор, как всегда, пролегает между полюсами открытости поэта и закрытости, из которой не вырывается его голос.

Зову вас – а рот мой наполнен водой!

Но зачем герметичность? Почему не говорить массе то, что думаешь и чувствуешь? Почему не говорить с ней на ее языке?

Но как быть с человеческой общностью? А так ли нужна и важна эта общность? Общность вообще кризисна и парадоксальна. И коль на то пошло, то в куда большей мере, нежели герметичная поэзия, ее разрушают прогресс, свобода и наши идеи.