Проклятые поэты

Поэтическое состояние есть состояние абсолютно непредсказуемое, неустойчивое, стихийное, эфемерное, мы утрачиваем его – как и его обретаем – чисто случайно. Этого состояния еще недостаточно, чтобы сделать кого-то поэтом, так же как недостаточно увидеть во сне драгоценность, чтобы найти ее по пробуждении сверкающей на полу.

Назначение поэта отнюдь не в том, чтобы испытывать поэтическое состояние: это – его частное дело. Его назначение – вызывать то же состояние у других. Поэт узнается – во всяком случае, свой узнает своего – по тому очевидному факту, что читатель им «вдохновляется».

Дело поэта даже не в том, как передать поэтическое состояние, а как его возбудить. Поэт стремится выразить больше того, что способен чувствовать, читатель – больше того, что способен выразить, говорит Пьер Реверди.

Поэт – медиум. Записывая очередное откровение, он не обязан понимать то, что пишет, ведомый таинственным голосом. «Он мог бы писать на языке, которого не знает…»

Так почему же не пишет?

Потому что Бог, разгневавшись, дал каждому свой язык.

Сегодня мы понимаем – единственный, неповторимый, непереводимый.

Поэт – медиум; он владеет особой духовной энергией, выделяющейся в неоценимые минуты. Можно подражать, копировать, иногда – воровать, нельзя симулировать…

Требуется ли поэзию понимать? «Ночь» Альфреда де Мюссе почти так же непроницаема, как герметичен грядущий Малларме. Поэт вовсе не обязан понимать, чтó творит. Назидания противопоказаны. Но даже когда он принимается за назидания, они напоминают «Sagesse» Верлена. В конце концов, за прозрачностью Вийона тоже кроется мрак, в который уже никому не войти. Это неразрешимая проблема – где и когда надобна дешифровка и надобна ли она вообще?

Чистая поэзия…

Раздвигая горизонты выражения человеческого духа, Малларме первым приблизился к ней. Со времен Плотина эта идея – чистоты духа, противостоящего грязи материи – глубоко укоренилась в философии эскапизма. Идея чистой поэзии (как некогда – небесной чистоты) проистекает из осознанной трагичности человеческого удела. Не случайно самый большой поклонник Малларме и изобретатель этого словосочетания – «ч истая поэзия» – в письме к своему учителю писал: определение прекрасного легко: оно есть то, что обезнадеживает.

Que l’univers n’est qu’un défaut
Dans la pureté du Non-Etre…

Чистая поэзия – как бы словесный эквивалент этой чистоты небытия. Чтобы уяснить это, надо прежде всего ясно осознать еще раз:

Что вселенная – ошибка
В чистоте Небытия.

Так мы подошли к важнейшей маллармистской категории – молчания.

Молчание

Итак, le poème tu, теория невысказанности, согласно которой вершина поэзии – молчание. Что стоит за этим? Пессимизм? Неверие в действенность поэзии? Отчужденность поэта? Бесплодность музыки слов?

Знаете, кому первому пришла на ум идея молчания? Никогда не догадаетесь! – Платону! Наиболее серьезные произведения, – писал он, – никогда не выливаются в слова. Они «живут в самой идеальной сфере», то есть в голове, где мысли еще не оформлены и не выходят за пределы молчания, из которого возникают.

И не только Платон – все изощренные культуры имели свой символ молчания – таков, например, wuhsin или состояние не-языка, к которому стремился Дзен. Это не удивительно: древние всегда уважали молчащего поэта, как женщину, готовящуюся стать матерью. То же – у Чжуан-цзы: дао, выраженное в слове, уже не дао. Затем в учении Киркегора молчание станет философией: естественным поведением человека на высшей стадии восхождения к Богу.

Молчание в состоянии духовного созерцания, в аскезе, в отчуждении от зла мира – существо исихазма, раннего византийского христианства, еще раньше – тертуллиановского принципа абсурдности веры, ибо тема пустоты, отсутствия, недостижимости и непостижимости, чистоты, герметичности в чем-то эквивалентна космическому молчанию.

В молчании рыцаря веры – боль и страдание, но именно боль и страдание есть гарантия того, что он достиг истины.

Как сердцу выразить себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь:
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими – и молчи.

Или:

О, если б без слова
Сказаться душой было можно!

Или: