Проклятый берег

Дом старосты стоял на противоположной от реки, верхней, как её называли низовские, стороне. В нижней, у воды, ставили дома в основном для вдов и солдаток: одноэтажные простые избенки не больше бани. Чуть дальше, по подножию выцветшего холма вверх к небольшой церкви, дома становились шире, о двух этажей, с конюшнями и хлевами для овец и свиней. Офицер спешился у заднего двора одного из домов, на который брезгливо вздернув бровь, махнула шедшая с поля крестьянка. Офицер привязал лошадь к ограде и пошел вокруг. С другой стороны улицы стояли летние дрожки, а рядом с ними, опершись на украшенные причудливой резьбой ворота, стоял молодой парень, видно новый Остафьевский кучер. Услышав шаги, он вздрогнул и обернулся.

– Ты теперь за кучера, я смотрю?

– Так оно. Ваську – то ещё вчера приказчик высек.

– Так и высек? – Нахмурился Богомолов. – Что ж за порядки такие?

– А каким им быть? Малец- то чуть не издох по недосмотру.

– Ясно. – Илья вспомнил, какой дрожью било этого Ваську в ожидании расправы над ним хозяев и с горечью отвернулся.

Идти внутрь не хотелось. В деревне ни Остафьева, ни его приказчика не любили. На полях Илья видел, каким трудом низовским приходилось не иметь недоимок: послабления не давали ни старым, ни вдовым. Чуть что – сгоняли в рекруты сыновей. Самого Остафьева в деревне, как понял унтер – офицер, почти не видели, жену и сына едва ли могли описать. Но больше всего грудь Богомолова жгла негласная традиция: всех привозных молодых девок по распоряжению прежде отправлять на услужение в барский дом. История Нины Ковалевой повторялась раз в несколько лет. Настасья Львовна в дела мужа не вмешивалась. Однако, именно ей со слов деревенских приходилось устраивать в городе незаконно рожденных ребятишек и их обесчещенных матерей.

Говорили о барыне много разного, больше выдумки, которыми по обыкновению обрастает самая непримечательная серость жизни господ. Мол сватали молоденькую Настасью Львовну с самого Петербурга. Разорившийся по случаю любви к картам отец её, умирая в нищете, велел своему душеприказчику найти семнадцатилетней дочери выигрышную партию подальше от города и неблагонадежной славы фамилии. Недолго думая, старенький Ефим Игнатьич перекрестил восемнадцатилетнюю Настастью. Легонько держа за кончики пальцев, поцеловал ей сначала одну, а потом вторую холодные ручки, посадил в собранный остатками вещей экипаж, и, выдохнув исполненный неприятный долг, отправил по расхлябанной мартовской жиже прямо с отцовской могилы в Тверь. После скоропалительного сватовства сразу на станции, Настя попала в дом сороколетнего Григория Остафьева и вот уже двадцать лет смиренно к ударам судьбы жила в нём свою тихую жизнь.

Приложившись к нагретому щербатому дереву, Илья толкнул резные ворота, поднялся по ступеням собранного из крупного теса крыльца и тут же столкнулся с вырвавшимся, как сквозняк из приоткрытой двери, незнакомым мальчишкой. Тот был рыжий, долговязый, лицо и руки усыпаны веснушками так сильно, что сквозь них не видно было даже небольшого кусочка молочной кожи. Парнишка подтянул наспех собранные грубой веревкой порты, которых деревенские дети отродясь не носили, всмотрелся в лицо Богомолова и, срываясь на шепот, спросил: «Тятенька, ты – офицер?». Тот кивнул, после чего мальчик схватил не успевшего опомниться Илью за руку и потащил внутрь дома, толкая тяжелые двери и бормоча под нос: «Барин с барыней ждут, скорей пойдем, скорее, тятенька офицер. Сидят ждут. Папенька зазриться будет, достанется ему».

За последней Илью ждала полная людей слабо освещенная солнцем горница. На некрашеной лавке цвета речного песка, обнимая вчерашнего мальчишку, сидела маленькая женщина. Черные жесткие волосы по купеческой моде промаслены и убраны на ровный пробор. Лицо, без румянца, с впалыми щеками, отсутствующим взглядом, бескровными губами, напоминавшее серое самотканное полотно, ничего не выражало. А черное платье с завышенной талией и большим вышитым гладью воротником и вовсе делали бледность кожи грязно-желтой. Руки: одна – на плече сына, вторая – на коленях, лежали плетьми. Единственным живым во всем ее облике были неловкие поперечные отороченные белым атласом складки платья, растекавшиеся по лавке и волнами бегущие на прогнивший дощатый пол. Мальчишка пошел в мать. Был таким же худым, востроносым, чернобровым и тонкогубым, только не успел выцвесть. В теплом армяке ему очевидно было душно: на щеках блестел нездоровый румянец, мокрые прядки волосиков липли к вискам, а в глазах маятно блуждали озорные огоньки.

В углу о чем-то шептались сгорбленный мужичок в рубахе – косоворотке, по угодливым поклонам видно – староста и высокий дородный мужчина, которого представил раздавшийся подобострастный шепот: «батюшка Григорий Палыч, милостивец наш». Унтер – офицер стащил с головы шапку и неглубоко, лишь немного подавая вперед плечи поклонился. Остафьев жестом поднятого вверх указательного пальца правой руки остановил гудение старосты: