Проклятый дар

Но нет! Он так просто не сдастся! Он хотел стать царем, и он станет им! Да, пусть от его войска осталась всего пара тысяч человек, но он начнет заново, он привлечет новых сторонников, он не уйдет из Московии! Царевичу придавала силы не только жажда власти, но и любовь к Марине: он прекрасно понимал, что не сможет жениться на ней, если не сядет на престол.

Верный своему слову, Димитрий начал действовать. Он надиктовал новые грамоты и разослал их по всем окрестным городам, и присягнувшим ему, и остававшимся верными Борису. Он устроил в Путивле вторую столицу, где принимал послов, духовенство, бояр и воевод. Он создал даже свою думу, в состав которой вошли переметнувшиеся к нему бояре.

С Дона прибыло четырехтысячное подкрепление. Димитрий отдал их под начало атамана Корелы и послал защищать Кромы, чтобы отвлечь от Путивля войско Годунова.

Со всех ближайших сел и городов к царевичу стекались подданные, просящие лишь одного – чести умереть за истинного государя. И Димитрий понял: ничего не потеряно, все только начинается.

Из Курска пришла группа «сомневающихся» жителей, решивших взглянуть на царевича своими глазами. Их провели к Димитрию, один из них, старик с длинной белой бородой, выступил вперед и с поклоном заговорил:

– Прости нас, князь, коли слепы покамест. Открой же нам очи, скажи, кто ты есть.

– Я державный изгнанник Мономаховой крови, – решительно ответил царевич, – Иоаннов сын, не пускаемый к венцу предков.

– А вот Борис ныне рассылает грамоты, что ты, дескать, самозванец, бывший монах по имени Григорий Отрепьев, из Чудова монастыря, который в Москве. Что был-де ты писцом при патриархе Иове, а потом сбежал в Польшу.

– Что за глупость? Я в сознательном возрасте в Москве не бывал. Сами рассудите, как это можно: быть слугой патриарха, а потом представиться царевичем? Ведь сам Иов первым разоблачит такого «государя».

– И то… – зашептали пришедшие, – верно… прав он…

– А как же ты выжить-то сумел? – не отставал старик.

– Бояре Романовы подменили меня на другого, я же был увезен ими в Ростиславль. Любой из братьев это подтвердит.

– Да ведь некому подтверждать-то почти. Михайло, сказывают, в Ныробе удавили, Василия тоже, да и с другими что-то приключилось. А вот ты скажи, князь, коли матушку твою позовут – не испужаешься?

– Не только не испугаюсь, но и сам за ней поеду, как только на Москве сяду, – улыбнулся Димитрий.

Белобородый старик нерешительно обернулся к товарищам. Те недружно кивнули. И, словно по указанию невидимой руки, гости разом упали на колени и заголосили:

– Прости нас, государь, слепы были, теперь видим, что ты истинный венценосец. Отложимся от злодея Бориса сами и других позовем.

* * *

В отличие от Димитрия, который своими мудрыми действиями привлекал все больше сторонников, царские воеводы, да и сам Годунов совершали ошибку за ошибкой. После победы под Брянском Шуйский, взбешенный тем, что все окрестные города и села поддерживают «самозванца», приказал убивать местное население без разбора. Сотни семей были зарезаны и повешены, и жители Северской земли, видя такое беззаконие, присягнули Димитрию и поклялись стоять насмерть. Все понимали, что сдавшихся не минует жестокая расправа.

Между тем Борис, получивший подробные донесения о победе, отправил к войску окольничего Петра Шереметева, который высказал Шуйскому и всей рати царскую немилость за то, что не смогли пленить Димитрия «своим нерадением и неслужбой». Воеводы, среди которых было много «колеблющихся», не на шутку обиделись, и хотя открыто еще не выступали против Годунова, но уже подумывали о переходе в стан царевича. И то ли по недомыслию, то ли злонамеренно, но на Путивль они не пошли, а принялись осаждать Кромы.

Атаман Корела, засевший там с несколькими тысячами запорожцев, оборонялся не только умело, но и находчиво. Он приказал прорыть в насыпном валу ходы и норы, и в них казаки прятались во время обстрелов крепости. Несколько раз Шуйский бросал свои войска на штурм, но удачное расположение города и умелые действия обороняющихся не позволили ему взять город. Царская армия надолго застряла под Кромами.

* * *

В укрепленном царском лагере под Кромами в теплом шатре сидел князь Василий Шуйский. Лицо его было задумчиво, лоб нахмурен, глаза прикрыты. Не менее получаса он размышлял, потом, словно бы очнувшись, крикнул:

– Эй, кто там есть?

В шатер заглянул стрелец-стражник.

– Голицына ко мне, быстро, – приказал Шуйский, и стрелец тотчас исчез.

Вскоре вошел усатый боярин с маленькой бородкой, прямым тонким носом и темными глазами. Было ему слегка за тридцать, выше среднего роста, вьющиеся волосы свободно падали на плечи. Это был князь Василий Васильевич Голицын, воевода и судья Московского судного приказа.

– Звал, Василий Иваныч?

– Проходи, князь, присаживайся. Сказывают, ты хворал?

– Немудрено, – ответил Голицын, – то солнце, то стужа. Март не лучший месяц на Руси.

– И то, – кивнул Шуйский и, понизив голос, добавил: – Поговорить надо.

– Слушаю тебя, Василий Иваныч.

– Худо дела складываются, а?