Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 1

— Что ты хочешь сказать, старик!? Что смерть страшна для настоящих храбрецов? Чушь! Она не страшнее жизни! — пророкотал бен Канвон, становясь рядом с бен Яиром. Он все еще не оправился после смерти жены — лицо осунулось, казалось, что сам он уменьшился в размерах, хотя, конечно же, это было не так. Просто глубокие тени, легшие под глазами, да запавшие под щетиной щеки сделали черты лица еще жестче.

— Ты так дряхл и бессилен, что должен сам хотеть смерти! Чего же ты боишься? Ведь по ту сторону нам нечего терять! Зачем говоришь слова против? Элезар прав! — прокричал он своим громовым голосом, и толпа шарахнулась от могучего, похожего на рев боевой трубы, звука. — Завтра, еще до того, как солнце поднимется над горами, римляне возьмут крепость штурмом! Мы ничего не сможем поделать! Ты готов висеть голым на стене и чувствовать, как вороны выклевывают тебе, еще живому, печень? Ты готов смотреть на то, как римские солдаты пускают по второму кругу десятилетнюю девочку?

— Я давно ничего не боюсь, бен Канвон, — произнес Иегуда, не снижая голоса. — Нет на войне ужаса, что я бы не видел собственными глазами. Я старик, братья и сестры мои, — он говорил, обращаясь не только к Элезару, но и к каждому стоящему на вершине горы, к каждому, кто слышал его. — Я давно разменял семидесятую зиму, и конец мой настолько близок, бен Канвон, что мысль о смерти не пугает меня. Я свыкся с тем, что делю с ней постель, и готов к тому, что каждый рассвет может быть последним, что каждая ночь может навсегда закрыть мне глаза. Ты прав — по ту сторону нам уже ничего не потерять! Но каждая потеря, каждая слеза, каждый наш горестный крик означает, что мы все еще не разучились чувствовать, а, значит, мы все еще остаемся людьми в нашем жестоком мире! Я хоронил друзей и близких, вершил своими руками суд — праведный и неправедный. Я грешил так много, что хватит на десять жизней, и делал добро столько, сколько мог. Я боролся с римлянами с ранних лет и надежда на победу всегда жила в моем сердце! Мне довелось видеть, как пал Ершалаим. И путь Предвечный подтвердит мои слова — мое сердце разрывалось на части от горя и печали! Я был, как и ты, бен Яир, внутри вечных стен, и с болью наблюдал, как превращалось в прах все то, что принадлежало нашему народу. Как рушится храм и как римляне волокут из Святая Святых храмовую посуду и драгоценные свитки Торы…

— Ты говоришь правду, старик, — прохрипел бен Яир. — И твои слова склоняют чашу весов на мою сторону! Они не пощадили Храм, сожгли город, убили всех, кто был там! Стены Ершалаима сравняли с землей и волы распахали то место, где мы жили, плодились, трудились и молились Богу! Теперь римские заставы стерегут каждую дорогу, ведущую к развалинам, и ни один еврей под страхом смертной казни не имеет права ступить на Священную землю. Только несколько наших женщин, которых они превратили в блудниц, живут среди камней, чтобы солдаты могли утолять свою похоть! Только несколько наших мужчин, превращенных в рабов, ждут там смерти, выполняя грязные работы! И только шакалы, грязные шакалы растаскивают по пустыне кости покойников, гниющих в Геене без погребения! Только скорбь и запустение царят там, где веками расцветал великий город! И кто еще может надеяться, что завтра Сильва пощадит кого-то из нас?

Глава 15

Израиль. Иудейская пустыня. Наши дни.

Зайд? — спросил профессор Кац, неуверенно. — Зайд, это ты? Стоящий перед ними бедуин был одет в галабею, ветер трепал края его белой куфии, мешая рассмотреть лицо. Оружие было направлено в сторону незваных гостей, но именно в сторону, а не на них.

— Зайд? — повторил вопрос профессор. — Узнаешь меня? Я — Рувим Кац, твой командир! Помнишь?

Бедуин не двигался, ничего не отвечал, но и ствол не опускал. — Рувим… Помнишь?

— Ты — Рувим? — спросил высокий человек. — Я не Зайд, я его старший сын. Отец говорил о тебе. Мало говорил.

Разговор шел на иврите, Арин тихонько, едва шевеля губами, переводила. Шагровский уже немного попривык к гортанному звучанию языка, различал отдельные слова и предложения, хотя понимал мало что. На его слух, произношение высокого мужчины в «арафатке» почти не отличалось от дядиного.

— Он никогда не был говорлив, — ответил профессор Кац. — Я вообще удивлен, что он упоминал меня.

— Он видел тебя по телевизору, — пояснил старший сын Зайда. — Ты выступал, говорил, что копаешь старые города и могилы. Отец сказал — ты был справедливым командиром.

— Он так и сказал?

— Да. Я тоже служил в ЦАХАЛе, как гашаш.

— Если ты был таким же гашаш, как твой отец, я завидую твоему сержанту.

Сын Зайда опустил карабин стволом вниз. Это было равносильно рукопожатию.

— Ты хотел видеть отца?

— Да.

— У тебя к нему дело?

Рувим замялся.