— Для человека, который первый раз преступил закон, ты ведешь себя прекрасно, Чезаре. Успокойся. Тебе нечего бояться. Мы не представляем никакой опасности ни для кого. У нас нет доказательств, а мои переводы — не более чем беллетристика. Прекрасный образец эпистолярного жанра, стилизованный под стиль того времени. История закончена. Собирайся, я провожу тебя на вокзал. Хочешь, я поеду с тобой и побуду рядом? Хотя бы несколько дней, пока все не успокоится?
— Хорошо, — неожиданно согласился итальянец, и сразу же обмяк на стуле, будто бы был не человек, а кукла, у которой в момент кончился завод. — Я поеду. Только сам, не надо ехать со мной. Все равно, где они найдут меня. Пусть лучше дома. Я устал. Я очень устал…
— Нет никаких «их», — мягко возразил Рувим. — Все кончилось. Пройдет полгодика и ты сам будешь смеяться над своими страхами! Ты много работал, друг мой. Надо иногда отдыхать. Приводи себя в порядок, Чезаре, садись в Евроэкспресс и поезжай в Австрию, в горы.
Он говорил с профессором, как с ребенком, да тот и походил на ребенка — растерянного, испуганного, подавленного случившимся — только седина и морщины на лице мешали образу.
— Там прохладно, там тихо… — уговаривал его Кац, аккуратно взяв за холодную и безжизненную ладонь. — Будешь гулять по альпийским склонам, сидеть у озера и писать мне письма электронной почтой, рассказывать о своих мыслях… Как Флавий сыновьям!
— Как Флавий? — произнес Каприо еле слышно, голос его звучал как затихающее эхо. — Эти письма… Я не говорил тебе, Рувим. Эти письма — это и не письма вовсе. Это его последний роман…
— Чей последний роман? — переспросил Кац. — Флавия?
— Флавия… — отозвался профессор и посмотрел на Рувима глазами больного бассета. — Я узнал об этом уже после твоего отъезда и забыл написать. Это действительно письма в никуда, без адресата… Рувим, в 99-м у него не было сыновей. У него давно никого не было.