Прокурор Никола

– Да от вас пахнет! – вскинула на него глаза Панова. – Никак выпивши?

– Ни в одном глазу! – отдернул голову Свердлин. – Встретил воспитанников Майкиных. Этих?.. Наших друзей из Африки. У них репетиции в разгаре. Гоголя вовсю шпарят. Меня зовут. Я тоже вас позову, Екатерина Михайловна. Я вас не забуду. Эта коллегия!.. Вы благородно поступили. Я добро помню! Праздник у нас… У них тоже праздник. Ну, по сто граммов. Они пьют почище нас. Почище. А заключение тут. Как же? Нашлось.

– Давайте сюда заключение.

– Я щас.

– Давайте, давайте. Я с вами еще разберусь. Ваше счастье, что рабочий день кончился. Посмотрите на него. Нечего сказать! Голубчик!

– По случаю, так сказать, всеобщей нашей победы…

– Это что за победа-то? – подал голос и Косаревский, удивляясь приятелю.

– Как, Андрюша? На коллегии Максинов нас не ругал? Не ругал. Дело, слава Богу, Сараскину передаем, бандитов, этих, «санитаров» треклятых, пусть Курасов теперь ловит. Два? Ну… африканцы не в счет… Вот по этому поводу, значит, конфетки, шампанское… Да! И Торвальд! Я разве не сказал?

– А заключение-то взял? – не дождавшись главного, напомнил Косаревский.

– Заключение – это как раз три!

– Читал?

– Чего?

– Читал заключение-то? – Косаревский не выдержал, сам полез в пеструю сумку, достал папку с бумагами, начал листать. – Что с отпечатками? Пригодны для идентификации?

– Андрюша, дружок, ну что ты, право, – Свердлин погрустнел. – Ну при чем здесь это? У нас такие события! Мы после этой коллегии, я бы сказал, впервые поняли, кто мы такие. Я не думал…

– Что ты понял? – не расслышал Косаревский, читая про себя бумаги, и вдруг взмахнул рукой, брызнул радостной улыбкой на Панову. – Екатерина Михайловна! Есть пальчики!

– Что? – Панову тоже подбросило со стула. – Нашли?

– Есть! Пригодные для поиска! И не только!

– Да что же? Читайте! – Панова едва не вырывала бумаги у следователя. – Неужели повезло?

– Точно! – Косаревский ликовал. – Пальчики чужие! Никому из жильцов квартиры не принадлежат! Бандюг отпечатки.

– Первый след, – не села – упала на стул Панова, – ну наконец-то! Ты у нас счастливчик просто, Владимир Кузьмич!

– Везет дуракам, – бросил перед ней на стол бумаги Косаревский. – А отметить это дело надо.

Невинный порок

Порохов терял терпение. Подобного с ним не случалось. Он умел ждать. Прослеживал ситуацию, не дергался, выжидал время. И оно наступало – он действовал.

Но с Ксенией не срабатывало.

Понять ее логику не удавалось. Он чуял – здесь что-то другое. Может быть, из области подсознательного. Или даже иррациональное. Ксения как замкнулась с того случая на стадионе, так не отходила, словно сомнамбула, она не реагировала на все его поступки, слова, попытки объясниться, сблизиться. Даже отдавалась ему будто во сне: без слов, без чувств, без желаний. Он приметил это еще со свадьбы, когда появился перед ней внезапно на мотоцикле, сказал «садись» и умчал. А на днях его всколыхнуло: он заметил, что Ксения стала попивать. Утром до обеда еще ничего, он целовал ее спящую, уходил по своим делам, а возвращался – она млела, попахивала спиртным и старалась не попадаться на глаза, уходила спать или прикидывалась уже спящей.

Тогда он решил ее поймать и, вернувшись раньше обычного, застал с коньяком.

Он открыл дверь своим ключом, чтобы не спугнуть. Заглянул из прихожей. Ксения лежала с фужером на диване полуобнаженная, терзала, рвала душу тягучая заунывная мелодия.

– Опять хандра? – зашел он к ней в зал, не снимая обуви, пахнущий улицей, дорожной пылью, машинной гарью.

Она вздрогнула поначалу, но, не меняя позы, продолжала лежать, не шевелясь, не подавая голоса.

– Кайф ловишь? – он взял с пола у дивана бутылку, нашел в шкафу фужер, налил себе. – Что ж без меня?

Ксения молчала, глядела на него, но не видела, как сквозь прозрачное стекло.

Он плеснул ей в фужер.

– За что пьем?

Она слабо улыбнулась своим мыслям.

– За любовь?

Ксения ждала от него всякого, но, видимо, не этого вопроса, и в глазах ее мелькнул интерес.

Порохов помнил этот взгляд, как в первый раз, когда увидел ее, проезжая мимо по стадиону. Ксения была очень красива. Еще пацаном в детстве он видел похожую девушку на порнографических картах, которыми играли у них дома взрослые мужики с отцом. Он стоял за спиной отца и подглядывал, когда она вскинула на него голову с карты в колоде. Голая. Русоволосая. На коленях, с выгнутой спиной. И огромные печальные глаза. Как с иконы. После, когда отец уснул в пьяном угаре, он рылся в его одежде, искал в карманах карты, но тот или спрятал их от пацанвы, или унесли дружки. Всю ночь не спал – с той карты на него глянули глаза матери, недавно умершей.

– За любовь? – повторил он.

Ксения молчала.

– Порушенную?

– Да! – с вызовом ответила она и, не дожидаясь, выпила первой все содержимое фужера.

– Ну вот, заговорила, – выпил свое и Порохов. – А теперь собирайся.

– Назад повезешь?

– Увидишь, – зло ответил он и шагнул к двери, но на пороге обернулся. – Десять минут тебе. На все. Жду у подъезда.

Она не спрашивала больше ничего, он вышел, она принялась одеваться.