Прокурор республики

…Утром четвертого ноября четырнадцатого года к депутату-большевику Григорию Петровскому пришла молодая женщина. Ее приходу не удивились: к посетителям здесь привыкли.

Не представившись, гостья сказала с легким латышским акцентом:

— Соня просила узнать, не нужны ли вам ботинки для дождливой погоды?

— Скажите Соне, — ответил Петровский, — что мои прошлогодние еще не прохудились.

Женщина протянула коробку, в которой лежали ботинки на толстой кованой подошве. Петровский сорвал каблуки: внутри лежало по номеру газеты «Социал-демократ» с программным партийным манифестом «Война и российская социал-демократия», вошедшим в историю как ленинские тезисы о войне.

Засунув газеты в карман, Петровский поехал в пригород Петрограда Озерки. Для предосторожности он недалеко от дома нанял извозчика. Это был единственный способ оторваться от пеших филеров.

Машина же или пролетка, преследуя его, сразу оказалась бы на виду.

Слежки не было. На полпути он отпустил извозчика, и, несколько раз меняя трамвай, добрался до конспиративной квартиры, где вот уже третий день депутаты-большевики совещались с представителями крупнейших партийных организаций, обсуждали тот самый вопрос, которому был посвящен доставленный Петровскому манифест: что должна делать партия в условиях мировой войны.

Около пяти часов вечера в квартиру ворвался полицейский отряд. Арестованных обыскали. В кармане Петровского лежала газета «Социал-демократ»…

Депутаты запротестовали: только Дума могла дать согласие на их арест. Пристав не знал, что идет задерживать депутатов, инструкций на этот случай ему не дали. Струхнув, он решил отпустить депутатов — «временно, до выяснения обстоятельств».

На следующий день депутатов все же арестовали.

Игра в «законность» была никому не нужна.

Через три месяца их судили. Публичным судом — с защитой, публикой, прессой. На суд закрытый, военно-полевой, который мог закончиться только казнью, власть не решилась. Боялась народного гнева. А еще больше — молвы о том, что подполье слишком велико и могуче, раз уж приходится так круто с ним расправляться.

В Швейцарии с тревогой ждали вестей из Петрограда. Едва проснувшись, Крыленко мчался за газетами в ближайший киоск. Но русские газеты шли чуть ли не месяц, а иностранные печатали всего по нескольку строк.

Перед глазами вставали лица товарищей, которые даже под страхом смерти отстаивали свои убеждения — со скамьи подсудимых так же мужественно и гордо, как с думской трибуны.

— Вы, депутаты, — гремел прокурор, — унизились до участия в рабочих массовках.

Поднялся Муранов, посланец харьковских пролетариев в Государственной думе.

— Это не унижение, это честь.

— И что же, подсудимый, вы развивали там антиправительственную программу? — обрадованно уточнил председатель суда.

— Массовки проходили в лесу, — невозмутимо напомнил Муранов. — А там свобода слова, господин судья.

Подсудимых защищали лучшие адвокаты. Петровского — сам Александр Федорович Керенский, тоже член Государственной думы. Врезалась в память его фраза из речи в защиту Петровского: «Когда людей обвиняют в измене, улики должны быть явными и ясными для всех». Пройдет немного времени, и большевикам придется еще вспомнить эти его слова.

Приговор был такой: вечная ссылка…

— Вы скоро отправитесь по этапу вслед за своими друзьями, — пригрозил следователь, отчаявшись найти с Крыленко «общий язык».

Но пушечное мясо было в ту пору важнее престижа. К тому же и серьезных улик собрать следователю не удалось.

Вместо Сибири предстоял путь на передовую — исполнять «патриотический долг».

Сугубо штатский человек становился военным.

Истинно патриотический долг его теперь состоял в другом: нести большевистские идеи в солдатские массы.

ТОВАРИЩ ПРАПОРЩИК

По необъятным просторам охваченной войною России новости шли долго. До окопов — еще дольше.

О том, что царь свергнут, солдаты на отдаленных фронтах узнали чуть ли не через неделю. Ждали последствий: завтра, а может быть, и сегодня прекратится наконец проклятая эта война…

Но война не прекращалась. Ни сегодня, ни завтра.

По-прежнему солдаты мокли в окопах, по-прежнему офицеры щеголяли в царских кокардах, по-прежнему шла бессмысленная стрельба, и каждый день уносил новые жизни.

Конца этому не было видно.

…Ранним мартовским утром на тронутой тонким ледком площадке перед окопами соорудили из сломанных ящиков и колченогой штабной табуретки нечто похожее на трибуну. Прапорщик с непокрытой головой, в распахнутой шинели легко вскочил на это хрупкое возвышение и поднял руку, призывая к тишине.

Сильный голос оратора разносился далеко окрест.