Пролегомены российской катастрофы. Трилогия. Ч. I–II

Сказать, что полицейский аппарат самодержавия не проявлял интереса ко всякого рода кружкам или дворянским посиделкам, было бы искажением истины. Власть пристально интересовалась и славянофилами, и западниками, и тем более чуждыми органической почвы социалистами. Правда, слишком увлекшихся наказывала весьма либерально: отеческим внушением или ссылкой в какую-нибудь не столь отдаленную от столицы губернию, чтобы, окунувшись в толщу народной стихии, идеологически оздоровились, поняв неадекватность своих горячечных теорий незамысловатым потребностям православного люда, при общении с которым лишний раз убедились бы, как они далеки от народа. Одним подобная педагогическая профилактика пошла на пользу, другие же еще более заматерели в своих убеждениях, посчитав подобное обхождение с ними неоправданным насилием над личностью. Жаль, эти вольнодумцы 30–40-х годов ХIХ века не дожили до воплощения своих идей, когда отклонение от официальных истин стало караться «перековкой» в ГУЛАГе или девятью граммами свинца в ближайшем чекистском подвале. Да и «перековка» для многих оканчивалась небытием.

Но вернемся в век ХIХ, с началом которого Россия споткнулась о вопрос «Куда идти?». Французская революция привела в движение не только континентальную Европу, но и впавшую в дремоту после пугачевского восстания крепостническую Россию. В нее устремился громадный поток эмигрантов из различных слоев французского общества, не пожелавших испытывать судьбу в захлестнувшей родину резне. Наряду со скарбом они привезли и новые взгляды, новые веяния европейского общества, вызвавшие среди российского болота рябь либеральных начинаний Александра I.

Освободительные походы русской армии в Европу взбаламутили общественную жизнь России. Вдохновленные европейскими свободами наиболее образованные и критически настроенные офицеры-дворяне по возвращении в национальные «конюшни» возжаждали того же. Русский крестьянин в солдатской шинели массово соприкоснулся с бытом Западной Европы, тоже проникнувшись свободолюбивыми настроениями. Декабрист А. Бестужев констатирует: «Войска возвратились с лаврами на челе, но с французскими фразами на устах» («Их вечен с вольностью союз». Литературная критика и публицистика декабристов. М.: Современник, 1983. С. 57). Принесших волю народам Европы родина встретила старой помещичьей неволей. Послышался ропот: «Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа» (указ. соч., с. 205). Низы захотели свободы от векового рабства, дворяне-командиры посягнули и вообще на святое – корону, низринуть царя-батюшку. Общество пришло в движение. Сначала умственное, затем и политическое. 14 декабря 1825 года восстала императорская гвардия. Разгром восстания показал его историческую преждевременность. Но оно не прошло бесследно. Поле общественного сознания проросло разновидовыми всходами. Столбовая дорога российской истории расстроилась – образованный барин, не лишенный раздумий о судьбах родины, уперся в «трехполье»: Запад, Восток и дорогу в неизведанную яркомиражную даль – социализм. А Илья Муромец, подгоняемый припудренным бичом официальной идеологии («самодержавие, православие, народность»), поплелся проторенной дорогой, обрастая по пути буржуазными доспехами, искушаемый социалистическими сиренами о предпочтительности общества всеобщего благоденствия, где труженик – кузнец собственного счастья, хозяин своей судьбы.

Теория официальной народности