Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

Для большей части писателей-рабочих природный ландшафт оставался значимым топосом как воображаемое пространство, активно разрабатываемый символ, особенная ценность. Идеологи-коммунисты с некоторой досадой отмечали, что большинство рабочих писателей, и даже самые урбанизированные из них, испытывают постоянную, даже возрастающую тоску по «прелестям деревни, полей, лесов», говоря словами Воронского. Желая успокоить себя, критики объясняли эту ностальгию деревенским происхождением авторов [Воронский 1924: 128, 136; Львов-Рогачевский 1927b: 102–106; Родов 1920: 21–22; Столяров 1921: 32–33; А-ский 1920: 26–27]. Однако, как и в дореволюционных произведениях, это ностальгическое чувство носило более сложный характер, чем полагали подобные обвинители: оно состояло из воспоминаний скорее воображаемых, чем реальных, было отточено из риторических формул, используемых в эстетических и моральных спорах, часто отражало трагедию человека, попавшего в ловушку чуждого ему мира модерности. И в той мере, в какой природа традиционно рассматривалась как женское начало, она ставила под сомнение мужской идеал индустриальной модерности.

Воспоминания о деревенском прошлом не играли существенной роли в произведениях рабочих о природе и сельской жизни. Хотя у некоторых рабочих имелись реальные воспоминания о детстве или по крайней мере о каникулах в деревне, многие родились и выросли в городе. В любом случае даже наличие реальных воспоминаний не вполне объясняет, почему писатели-рабочие думали о природе и деревне подобным образом. Сельский пейзаж служил источником образов, в равной степени расхожих и узнаваемых, – метафор в той же степени, что и воспоминаний. Пытаясь в 1918 году объяснить засилье подобных метафор в творчестве поэтов-рабочих, А. Богданов высказал мнение, что природа является «основной метафорой» для всей литературы. Он также утверждал, что этот феномен – культурный пережиток, который будет преодолен с появлением подлинно пролетарской культуры. Образы природы, по его мнению, это остатки старой культуры, которые проникли в пролетарскую литературу [Богданов 1918а: 13]. Однако все обстояло не так просто.

Даже в большей степени, чем до революции, писателей-рабочих влекла не реальная деревня, а идеализированная природа. В их зарисовках на тему сельской жизни почти не видно крестьян, а если они появляются, то как олицетворение отсталости. Во многих рассказах Н. Ляшко, например, на фоне манящей природы деревня предстает грязной, дурно пахнущей, а населяющие ее люди – жестокими, невежественными, эгоистичными, грубыми, пьющими, примитивными, чуть ли не животными [Ляшко 1919; Ляшко 1924с; Ляшко 1924d][364]. Другие авторы также осуждали «сонную неподвижность» деревни и отмечали отсутствие у крестьян бережного отношения даже к природе [Александровский 1920f: 4; Плетнев 1920а: П][365]. В одном из стихотворений 1920 года С. Обрадович описывает, как на Воробьевых горах, на деревенской окраине Москвы, услышал русскую народную песню и нашел в ней «покорность и печаль», и была она ему «непонятна» [Обрадович 1920j: 3]. В полном согласии с большинством городских рабочих и коммунистами писатели-рабочие в целом презирали крестьян. Выраженное народническое преклонение П. Орешина, тесно связанного с партией эсеров, перед крестьянством как революционной силой является исключением, подтверждающим правило[366]. Чаще всего изображением деревни и крестьянства просто пренебрегали в силу их нерелевантности тому, что писатели-рабочие ценили в сельской жизни. Природа – вот что имело значение. Один из авторов выразил мнение, которое, похоже, разделяли многие: «портят люди жизнь», и потому природа предпочтительнее [Власов-Окский 1921: 41].