Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

Моральный гнев, вызванный этическим равнодушием и лицемерием церкви, кого-то приводил, как мы видели, к сектантству или протестантству. Но многие ступали на более своеобразный, даже индивидуальный путь. Например, газета союза приказчиков Екатеринодара опубликовал рассказ, где говорилось о молодом рабочем, который придумал собственное религиозное учение со своим ритуалом. Толкуя Евангелие «своеобразно», он вообразил, что обувной магазин, где он работает, это монастырь, в котором он будет вести благочестивую жизнь смирения, честного труда, справедливого отношения к людям [А-ч 1911: 6–7]. Некоторые порывали не только с церковью и религией вообще, но не с теми нравственными принципами, исходя из которых церковь осуждалась за лицемерие; они отказывались молиться тому, «кто стон не слышит бедняка… / Кто крик не слышит угнетенных. / Кто чужд и горю, и слезам. / Я не могу молиться больше / тому, кто близок богачу. / Теперь не верю! Не хочу!»[412]

Как и в этом случае, многие рабочие писатели выводили свою этическую критику из религиозных учений независимо от того, продолжали они «верить» или нет. В 1920 году автор заметки для профсоюзной газеты металлистов Санкт-Петербурга иронически перефразировал известное выражение Иисуса из Евангелия: «Легче верблюду пройти в игольное ушко, нежели рабочему попасть в хороший театр» [Одинокий 1910: 11–12]. Конечно, обличение нравственного зла неравенства и обоснование необходимости улучшений носили более глубокий характер. Нечаев в стихотворении «Христос» подчеркивал, что Христос провел жизнь в бедности и трудах, его речи были простыми и честными, он говорил правду власть имущим, он принес себя в жертву во имя любви [Нечаев 1914: 124–125]. Шкулев воображал себя распятым Христом, который испытывает радость обновления, заслышав «песню великой любви», но и страдает от невыносимой боли за людей: «сердце от боли сжимается, / видя, как всюду народ задыхается / в злобе, в борьбе и в крови» [Шкулев 1912: 3–4]. Для других, как для Ганьшина, пасхальное празднование воскрешения Христа было временем, когда люди поют, «чтоб рассеялась мгла», а звон колоколов возвещает миру о «свободе, братстве, равенстве» [Ганьшин 1913d: 5].

Размышляя о собственных трудностях, писатели-рабочие часто обращались к религиозным этическим учениям. С. Обрадович, оказавшись в окопах Первой мировой войны, в передышках между боями вел дневник на клочках бумаги, проклинал войну: «Да будет она проклята! Она делает людей наглыми и черствыми. Она заставляет их забывать заповеди любви и милосердия»[413]. Когда Николай Ляшко в 1914 году в очередной раз оказался в тюрьме за участие в марксистском подполье, он завел тетрадь вдохновляющих цитат. Большая часть была заимствована из Библии и имела знакомую социально-критическую направленность: «Земля да не будет продана в вечности; это она принадлежит мне, а вы мои пришельцы» (Левит 25: 3); «Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, пока не остается ни одного места, чтобы вы могли только одни жить на земле» (Исайя 5: f8); «Кто не трудится, не должен есть» (2 Фес. 3: 10). Ляшко также вспомнил старую английскую присказку, возникшую во время крестьянского восстания 1381 года: «Когда Адам пахал и Ева пряла, где тогда был дворянин?»[414]. Напротив, «честный труд» приравнивался к «святому» делу [Савин 1909]. Кроме того, пролетарские писатели часто писали о том, что нужно искать правду и стоять за правду, которая есть вечная ценность: «Это вечная, святая / правда, мученица, брат» [Савин 1906с]. А рядом с «правдой», словно в новом «храме», мечтал Сергей Ганьшин, встанут «мир, любовь и красота» [Ганьшин 1917b][415].