Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

Иногда вера в трансцендентное коренилась в религиозной вере как таковой: «Тогда в душе сомнений нет, / спокойным сердцем веришь в Бога» [Захаров 1911: 7]. Но как правило, за религиозным с виду нарративом стояли вполне мирские упования. Как уже говорилось, «оптимизм» и вообще «жизнеутверждающее» самоощущение объявлялись неотъемлемыми свойствами пролетарской психологии, особенно после 1905 года. В стихах и рассказах часто упоминались сила духа рабочих, ощущение молодости, вера в то, что все препятствия будут преодолены. Как утверждал один рабочий автор, повторяя слова персонажа из рассказа В. Короленко, «человек создан для счастья, как птица для полета» [Квадрат 1913b: 5][419]. Эта вера часто облекалась, пусть метафорически, в религиозную лексику. Доносившийся издалека звон церковного колокола превращался в «звуки светло-божественных муз», а «печальный символ слез и горя» пробуждал дух для новых битв за лучшее будущее [Царев 1939b; Ганьшин 1917с]. Для метафорической передачи подобного содержания использовались традиционные образы преображения физического мира, которое неизбежно происходит по законам природы: приближение зари, восход солнца, наступление весны, весенний дождь и весеннее обновление земли; иногда встречались образы более оригинальные: порыв ветра или водный поток, пробивающийся сквозь гранит[420].

Встречались и отсылки к искуплению через апокалипсис, хотя несравнимо реже, чем после революции 1917 года. Рабочие писатели воображали апокалиптические времена с помощью знакомых метафор: буря, гром, катаклизм, после чего начнутся «новое небо» и «новая земля». Многие писали о грядущем «золотом мгновенье», о том, что верят в приближение эпохи, когда добро одержит победу и народы восстанут из «недр тоски и прозябания» навстречу «истине святой» грядущего нового мира, без страданий и эксплуатации [Володинский 1915][421]. Приговоренный к ссылке профсоюзный деятель провозгласил свой символ веры, находясь на далеком Севере: «Я верю в грядущее вечное счастье, / в поэзию жизни, в добро и любовь. / Я верю, что после грозы и ненастья / горячее солнце появится вновь»[422]. Как и в большинстве милленаристских концепций, с наступлением новой эры связывалось ожидание, что мертвые воссоединятся с живыми. В автобиографическом романе А. Бибика главный герой, рабочий-металлист Игнат Пастерняк, участвует в подпольном социалистическом кружке самообразования, который напоминает ему «первые дни христианства, подвижничество», а руководит кружком интеллигент, «похожий немного на Христа». Кружок собирается на кладбище, и Игнату кажется, что «дух давно умерших» прислушивается к разговорам живых [Бибик 1914: 41, 81–83]. Развивая этот образ, А. Гастев представлял, что мертвые на самом деле восстанут из могил, присоединятся к борьбе и даже возглавят революцию: «Мы идем! Нам нельзя не идти! Встали мрачные тени недавних разбитых бойцов; поднялись живые преданья былого – сраженные раной отцы. Мы за ними» [Дозоров 1914b].

Однако многим было трудно поддерживать в себе такой накал веры. Сомнения и даже отчаяние не отступали. Молодой рабочий-социалист, металлист В. Александровский, исследовал эти тяжелые чувства и мысли у постели умирающего товарища: смерть предстала перед ним не как символ несправедливого общественного устройства и не как избавление от страданий, сулящее покой и забвение, но как последняя точка безрадостного жизненного пути, за которым ждет только ужас: «темный, безличный испуг / прячется где-то, за тьмою» [Александровский 1913Б]. М. Герасимов признавался, что осмысленное страдание более недоступно ему: «В душе моей… нет уже больше тоски. <…> Ей больше уже не любить, не страдать. Она мертва и пуста»[423]. Часто подобные размышления перерастали в более явное экзистенциальное разочарование в смысле жизни как таковой. Например, пробуждение природы по весне воспринималось не как символ надежды, а напоминание о том, что «тоска… больно и горько» «на душе истомленной моей», или о том, что человек страдает «без причины» [Попов 1911Ь]. Многие рабочие писатели говорили о том, что надежды «на светлую жизнь» разбиты, чувство уныния и тоска становятся сильнее, крепнет убеждение, что все расчеты на счастье напрасны, и ощущение бессмысленности жизни углубляется [Квадрат 1913b: 5–6; Обрадович 1913b; Володинский 1915; Королев 1915: 5–6, 46][424]. Подобно многим своим сотоварищам, предавался мрачным размышлениям о жизни и С. Обрадович, рабочий-социалист, чьи стихи публиковались во многих рабочих журналах: