Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

То думалось мне: что в сем мир суетном —
Пустой я и лишний предмет
Ничтожным считал я себя незаметным —
Под ношей страданий и бед
<…>
Любил всех, то мир ненавидел бездушный
Как счастье я смерть призывал —
То мучительном сомненьем во тьме равнодушной
Ответ на вопрос искал:
И где же светлая жизнь?

[Обрадович 1913а: 2]

Многие, вслед за Обрадовичем, столкнувшись с молчанием в ответ на вопрошание о смысле жизни, «призывали смерть».

Некоторые ожидали прихода спасителя. Стекольщик Егор Нечаев молился свободе: «всем сердцем чту тебя, свобода, / и перед сном, и после сна / молюсь тебе», – и продолжал: «Когда от слез ломило очи, / от скорби грудь изнемогла / под игом векового зла, / и ты ко мне во мраке ночи / моим спасителем пришла» (слово «свобода» в устойчивой культурной традиции ассоциируется с Вечной женственностью). Свобода явилась как спасительница: «Полна горячего участья, / смахнув слезу с моих очей, / как друг из преданных друзей, / ты обещала жизнь и счастье / мне на заре грядущих дней», она «коснулась язвы тела / своей целительной рукой», «вливает страждущему люду / в сердца живительный елей»[425]. Представления других авторов о спасителе носили характер более традиционный, а потому более апокалиптический и радикальный. Ф. Шкулев, например, писал о втором пришествии Христа, который принесет весть об избавлении от страданий через революцию. Обнаружив, что люди страдают («ряды суровых, мрачных лиц»), что звон цепей доносится из «угрюмых тюрем», которые соседствуют с золотыми куполами богатых церквей, Христос, из ран которого сочится кровь, утешит человека, склонившегося в жалобе и молитве: «Не плачь, / придет пора, и горделивый, / как среди моря волн бурливых, / в крови задохнется палач!» [Шкулев 191 lb: 14][426]. Однако многих рабочих писателей преследовала тревога, что никакой спаситель так никогда и не явится. Е. Нечаев, особенно в сборнике с печальным названием «Вечерние песни», постоянно задается вопросом: «А что ж теперь? Не лучше тоже… / Всё тот же мрак и рабский гнет… / Когда ж вздохнет, великий боже, / Тобой искупленный народ?!» Он пишет о людях (возможно, имея в виду и себя), чьи «мольбы пропали без ответа, / надежды сгибли без следа», и «надежды луч и пламень веры в бога / в больной груди угашены давно»[427].

Некоторым рабочим писателям казалось, что они сами обладают таинственной спасительной силой. Русской культуре свойственно представление о том, что писатель наделен особой миссией и властью. И у писателей из простого народа, которые пришли в литературу, даже не получив законченного образования, имелось тем больше оснований уверовать в свой «Божий дар»[428]. Многие авторы из рабоче-крестьянской среды признавались, что писать их побуждает «неведомая сила» [Горький 1953: 105–108]. Е. Нечаев, например, в стихотворении «Моя песня» писал, что его ум «жжет» «отрадный огонь», который манит в «даль безвестную», а его песня

в часы труда и в кратком сне,
сквозь шум машин и говор люда
она всегда, бог весть откуда,
как лучший друг являлась мне:
то в нежном шепоте волны,
то в возрождении весны.

[Нечаев 1914: 79–80; У истоков 1965: 91]

Для некоторых авторов написанные ими стихи и рассказы приобретали статус сакрального объекта[429]. Представления о сакральной ценности литературы и о таинственной силе, побуждающей писать, часто наводили рабочих писателей на мысль, что роль спасителей человечества уготована им самим. Наряду с теми, кто мыслил себя ласковым утешителем, который своими «простыми молитвами» несет «скорбным людям» умиротворение, катарсис и «тихую радость» [Королев 1915: 5–6], существовали и такие, кто, подобно Александровскому, видел себя евангельским Христом, который несет людям не «мир, но меч»:

Я буду там, где гнутся спины,
Где труд поручен, осквернен
Где раздается скорбный стон
И слышен шум и рев машины.
Я буду там, где гибнут дети
В объятиях грубого труда,
Где непосильная чужда
Свои разбрасывает сети.
Я в грудь волью новые им дам
И вдаль стихийное стремление.
Все во мне, и я во всем
Если смел ты, – то вдвоем
Мы проникли в Тайны Мира
И оттуда все возьмем… пойдем.

[Александровский 1913с: 11]