Пролог

Ему нравилось смущение Регины – он усугубил его, небрежно заметив, что многие видят портретное сходство между девушкой на картине и ею («Ну я не знаю…» – промычала Регина). Но он был так оживлен, что смог даже преодолеть обычный барьер ее косноязычия и зажатости, и они довольно живо обсудили выставку, Сереброву, Княжинскую и все последние новости. Регина даже рассказала ему о беременности своей подруги – Алексей, кажется, мельком видел ее пару раз – и вчерашнем собрании. Странное дело: слово «беременность» больше не угнетало его, как будто неродившийся ребенок Фаины обрел свое бытие в написанной картине.

Ему было хорошо и легко. Он уже думал о том, как будет рассказывать все тетке, и о том, как вернется послезавтра в свою серую Ригу, пахнущую солеными брызгами, которую он все больше любил, теперь еще и за прорыв, подаренный ею.

Оживленно болтая ни о чем, они дошли от станции до Регининого дома – пузатого трехэтажного особнячка, построенного пленными немцами, и здесь, у парадного, он крепко пожал Регинину руку в перчатке с дырявым пальцем.

Он подождал, когда она зайдет в подъезд, а потом дождался, когда на третьем этаже зажжется свет и перед шторой вынырнет ее силуэт. Она прижалась к стеклу и замахала ему рукой. Он тоже помахал ей и пошел назад, к станции, насвистывая и иногда поскальзываясь на мелких промерзших лужах, похожих на мокрый асфальт.

В эту же ночь Маша родила мальчика. Ей стало плохо сразу после собрания, Володя с Катей поймали такси и отвезли ее в грауэрмановский роддом. Потом они вызвонили Аникеева, потом папа привез необходимые вещи. Потом начались схватки и продолжались весь день. Маша устала и измучилась, с ней и акушерки, с укором комментировавшие, что молодые обычно рожают быстро: два часа – и готово. Потом схватки затихли и встал вопрос о кесаревом сечении. Но ребенок, как будто испугавшись кесарева, стал рваться с новой силой, и в двадцать три ноль пять взмокшая, обессилевшая, уплакавшаяся и укричавшаяся Маша увидела перед собой крупного и какого-то водянистого младенца, личико которого, когда младенца подняли, буквально стекло вниз, отчего он стал похож на несчастную красную грушу. Ребенок сморщился и тоскливо заскрипел. Но пожилая акушерка шлепнула его по попе, и он взорвался полноценным мальчишеским басовитым криком. У Маши затряслись руки, и она опять заплакала, но уже с облегчением и радостью.

Регина же, помахав в окно Половневу, обнаружила у себя на кровати пакет и записку от Верки. Оказывается, приезжал земляк из Острова и передал для Регины пакет от мамы. В пакете был очень красивый свитерок, и радость Регины, которая, кажется, уже не могла быть большей, увеличилась еще на чуть-чуть.

Она легла спать счастливая и заснула мгновенно, как провалилась. Но спустя несколько часов проснулась от детского плача за стеной. Она сразу подумала о Маше – не случилось ли чего с ней, а потом, медленно приходя в себя, поняла, что ей снились какие-то очень грустные вещи: что она летит, как пара из той шагаловской картины, над городом, но только одна. И видит Машу, и понимает, что та, отвергнув Аникеева, так и не выйдет замуж и останется в одиночку растить сына Васю и ухаживать за стареющим отцом; и видит Половнева, и знает, что успех картины окажется самым большим и единственным его успехом, а дальнейшее творчество так и ограничится рисованием задников в театре; и, наконец, видит себя, и догадывается, что она больше никогда не встретится с Половневым.

Она поспешно вскакивает и подходит к окну. Ребенок за стеной смолкает. Поочередно грея ступни об икры ног, она смотрит на черную весеннюю улицу с пятнами желтого фонарного света и думает о том, как хорошо, что это был только сон, а завтра ее ждет сияющее утро, звонкая оттепель, и солнце, и радость.