Пролог

Она была свернувшейся в позе эмбриона или какой-то доисторической ракушки. Лишь одна ее рука, выпроставшись из этой улиточной свернутости, тянулась вперед, прямо к тому, кто смотрел на картину. Как и положено эмбриону, она находилась в жидкости – в прозрачной зеленовато-голубой воде, и из-за того, что рука ее была так просительно устремлена к наблюдающим ее, было непонятно, всплывает она или тонет. Этот баланс, это точное вибрирование между усилием стремления к жизни и покорным умиранием, и составляло смысл картины.

Тот общий вектор, который так долго и безуспешно искал и нашел дождливым рижским днем Алексей, был – жалость. Он не любил людей, или, вернее, был к ним равнодушен, но видел их уязвимыми и беззащитными. Это была острая и досадливая жалость к жизни, нелепой, как Регина. Тетка в повязке «чепчик», муравей у левого виска, глупо погибший на безумной войне Мушкаев, сотни и тысячи других неизвестных ему людей, деревьев, живых тварей – ему было жалко их всех, с их тщетными и робкими надеждами на тепло и еду, хорошую работу и верного друга, прекрасную любовь и вечную жизнь, на ребенка, отца, счастье и светлое завтра – все эти банальные для других и сокровенные для себя мечты силились воплотиться, и когда он смотрел на человека, то видел, как они поступают сквозь него, как сквозь толщу воды, взывают из глубины, de profundis, к свету – но уходят, уходят, несостоявшиеся, едва проступив на поверхности, вниз, размываются водой, все более плотной и густой в глубине, пока не становятся слабым, едва различимым очертанием – и пройдет, поверьте, пройдет не так уж много времени, когда толща скроет и хозяев этих желаний.

Ничто не сбывается, а если и сбывается, то проходит, как будто и не было. Все уходит и тем самым обессмысливается. Наивную человеческую жизнь было ему очень жалко, и он запечатлел ее, стараясь спасти от небытия.

Конечно, Регина не поняла этого. Она с замиранием вглядывалась в себя. На картине она была одета в светлое взрослое платье с вырезом, открывающим ключицы, и показалась сама себе в этом платье живой, дышащей и очень уязвимой, как будто Половнев обнажил самое ее нутро. Но не успела она восхититься этим пониманием, как вдруг вспомнила о посмотревшем на нее мужчине и поняла, почему он на нее посмотрел, – он тоже ее узнал. Она мгновенно почувствовала себя как будто голой. У нее вспотели ладони и возникло почти паническое желание немедленно спрятаться от чужих глаз, которые тоже могли увидеть и узнать ее такой, какой увидел ее Половнев.

Но именно в эту минуту ее и схватили под локоть.

– Ну, Гулька! – пропела Сереброва. – Ты посмотри только!

– На что? – глупо, надеясь, что пронесет, спросила Регина.

– Вылитая ты! Мы так Алеше и сказали: девочка-то на Гульку нашу как похожа! Такой же, извини, грустный ослик.

Регина с опаской взглянула на Княжинскую, стоящую рядом, но та улыбалась, хоть и немного печально.

– Подойди к художнику-то, скажи что-нибудь, – Сереброва шутливо подпихнула ее в бок.

– А где он?

Вместо ответа Сереброва мотнула головой в центр зала.

Она наконец увидела Половнева. Он стоял, окруженный группой бородатых и вызывающе одетых людей, по-видимому художников, а также нескольких приятных женщин, отчего Регина мгновенно почувствовала укол ревности.

– Давай, давай! – Сереброва легонько подтолкнула ее в спину. – Невежливо!

Регина сделала несколько неуверенных шагов к группе, но в этот момент к разговаривающим присоединился тот самый разглядывавший ее человек, и беседа значительно оживилась.

– Нет, – Регина обернулась к своим, – не могу, потом. Я не могу. Я пойду!

Она вдруг заторопилась. Ей необходимо было как можно скорее выбраться из этого зала со странными картинами, со своим таким притягательным отражением, которое все узнавали и могли сличить с оригиналом. Надо было подумать, осознать это не вмещающееся в нее событие. Потом, потом.

Но Половнев уже увидел ее и сам шел наперерез, оставив свою компанию.

– Регина!

– Я… – Регина не придумала, что сказать.

– Вы уходите?

– Да, мне пора, мне надо завтра…

– Подождите меня, я тоже.

Не дожидаясь ее согласия, он издалека помахал своей группке, поклонился Княжинской с Серебровой и быстро пошел к выходу, не оглядываясь и на нее. Регина растерянно обернулась на Княжинскую. Та махнула ей рукой: иди, иди. Сереброва улыбалась.

В электричке они сели рядом на деревянной скамейке, и Регина с трудом могла уловить ход их разговора из-за непонятных, но очень волнующих волн, которые она своим боком ощущала идущими от Половнева.

Он был в ударе, остроумен, разговорчив и кокетлив. Картина всем очень понравилась, и в первую очередь Элию; она вызвала оживленное обсуждение, и даже были мнения, что из всего представленного на выставке его работа безусловно лучшая, заметная, даже на несколько голов выше остальных.