Пролог

– Давайте! – Регина схватила апельсин, вгрызлась ногтем в сочную кожуру. Аникеев выстрелил шампанским, разлил в подставленные фужеры, они чокнулись и, шмыгая подмерзающими носами, с удовольствием выпили и закусили апельсином, а Аникеев с Региной под язвительные Машины комментарии еще и повторили. У Регины в сумочке нашлось полплитки шоколада, они съели и ее и двинулись дальше захмелевшей группкой, не то чтобы веселой, но и не слишком грустной.

Пошел снег, крупными театральными хлопьями. За окнами пели, громко играла музыка, слышались глухие выстрелы хлопушек. На улицах опять стали появляться люди – кто-то, отметив «обязательную часть» с родней, спешил в свои компании.

Аникеев довел их до дома, попрощался и пошел к мамаше на улицу Островского. Маша с Региной присоединились к Андрею Петровичу, выпили еще по полбокала и пошли спать: Маша – потому что режим, Регина – потому что не сидеть же ей с Машиным отцом. Они с Машей пожелали друг другу спокойной ночи, а больше и не разговаривали, потому что разговаривать больше было не о чем.

Наконец засветило и закапало. Пришел выбор, надевать ли галоши или пофорсить и потерпеть мокрые ноги, пришла резь в глазах от солнца, сверкающего из луж, пришли вечерние падения на асфальте, чернота которого оказывалась гладкостью ледяной поверхности, маскировавшейся под асфальт. Смолки пронзительные галки, так кладбищенски разносящиеся в сыром зимнем воздухе, проявились горластые вороны. Скоро дойдет очередь и до голубей с воробьями. Бабушка часто повторяла, что после смерти Иисуса Христа голуби говорили: «Умер, умер…» – а воробьи: «Жив! Жив! Жив!»

Регина выходит на улицу и жмурится на солнце. Она чувствует себя как после тяжелой и долгой болезни. Стирается Половнев, стирается и уходит в прошлое. Глядишь – скоро можно будет и зажить по-человечески, придут новые дела и увлечения, новые подруги. Скоро сессия – а там уже третий курс, специализация. Она, конечно, выберет филологию, история совсем не дается. А в филологии она, пожалуй, выберет литературоведение, что-нибудь связанное с драматургией Чехова.

Регина быстро идет по Проспекту Десятилетия Победы, бывшему Коммунаров, на котором прошлой весной посадили прутики – и вот как сильно они уже подросли. Дворники разгоняют метлами лужи, бросают лопатами мокрый снег на скукоженные серые сугробы с черными окоемами. Она не надела галоши, пусть весна будет бесстрашной. Ничего, что прохудившийся ботик уже пропустил влагу – на работе высохнет. Она идет быстро, но не бежит. Даже опоздать сегодня не боится, потому что уголовную ответственность за опоздания отменили. На работе ждут новые интересные книги, в институте ждут новые знания. Все только начинается.

Она входит в редакцию и останавливается, как споткнувшись. У окна стоит Половнев и, улыбаясь, смотрит на нее. Он, наверное, видел, как она шла по улице. А она махала сумкой.

– А вот и Гулька! – говорит Сереброва. – Все в сборе.

– Здрасьте, Регин! – говорит Половнев, как будто и не уезжал.

Регина молча и ошеломленно кивает. Княжинская сидит в углу нога на ногу, нервничает.

– И что сливки? – подталкивает Сереброва начатый до Регины разговор.

– Невероятно вкусно, – говорит Половнев. – Ни на что не похоже. Причем можно просто взбитые сливки, а можно клубнику со взбитыми сливками – ну, это летом, конечно.

– Представляю себе! – говорит Сереброва.

– Нет, это непредставимо. Это надо попробовать, – с излишним и нервным энтузиазмом восклицает Половнев. – Я хотел привезти, но как довезешь. Вместо этого вот…

Он торопливо лезет в портфель и достает темную коричневую бутылку, не то керамическую, не то из чего еще.

– Рижский Бальзам! Фантастический вкус!

– Ой, я слышала про него! – Сереброва хватает бутылку, поворачивается к Княжинской. Та встает и нехотя подходит, а то уже неприлично. Какое счастье, что есть Сереброва. Хороши бы они с Княжинской были.

Регина наконец отмирает, осторожно подходит к своему столу.

Половнев быстро взглядывает на нее.

– Я еще всем… – он опять взглядывает на Регину, потом достает из портфеля маленькие толстые квадратики. Торопливо сует каждой, как будто раздает карты.

Это записные книжки, в кожаных обложках с тисненой надписью «Rīga». Регина быстро взглядывает на книжки Серебровой и Княжинской. Точно такие. Ну конечно, не дай Бог, будут разные. Тогда начнутся сравнения, поиски скрытого смысла. Никаких путей к отступлению. Подарок сделан? Сделан. Без обид. На всякий случай Регина с нарочитой небрежностью быстро пролистывает свою: может быть, какие-то записи, надписи? Нет. Ладно, все равно спасибо, она теперь будет ее хранить.

– В Риге столько потрясающих кожаных изделий – глаза разбегаются! – опять восклицает Половнев. – Вы были в Риге, Регин?

– Нет, – мгновенно и равнодушно реагирует Регина. Нечего.

– Ты ж там рядом, – говорит Сереброва. – Могла бы и Алешу навестить…

Все смеются от такого нелепого предположения.