Промельк Беллы

Я очень ценил эти “кроки” мастера, не понимая до конца, откуда берется стиль и “дует ветер” в этих набросках. Много позднее я узнал, что это сказывалось ученичество у Казимира Малевича, тщательно скрывавшееся Рождественским.

Приглашение работать над оформлением павильона Всемирной выставки в Осаке считалось среди художников очень почетным. И хотя это была тяжелая работа, за ней стояли и престиж, и деньги. Выставочная работа тогда оплачивалась высоко. Но дело оказалось к тому же очень интересным и давало возможность делать своими руками по собственным эскизам различные панно и центральные установки – прообразы современных инсталляций.

В итоге Константин Иванович своим бархатным вкрадчивым голосом уговорил нас временно поступиться свободой поведения, и мы расстались с волей, стали ездить в отдаленный комбинат Торговой палаты на улице Коцюбинского практически каждый день.

…Огромный зал-ангар, отданный проектировщикам выставки, был разбит на отдельные мастерские, разделенные перегородками. А верх зала был свободен и давал возможность дышать, не замыкаясь в своем пространстве. В каждом отсеке сидели опытные специалисты, рано утром приходившие на работу, чрезвычайно ее ценившие и трудившиеся молча весь день. Мы с Левой приезжали часам к двенадцати и, к изумлению Константина Ивановича, начинали нашу обычную творческую перепалку: обсуждая, как лучше сделать работу, мы так орали друг на друга, что это гипнотическим образом действовало на других художников за перегородками. Они совершенно затихали и не смели проронить ни слова. Мы же наоборот расходились все больше и уже не стеснялись в выражениях, доказывая каждый свою правоту. Константин Иванович вызывал нас к себе и мягко увещевал быть тише. По существу, мы продолжали давно начатый спор, с той лишь разницей, что он перешел на практические рельсы выставочного дела.

Когда по прошествии полутора лет эта работа была закончена, то на наши чертежи набросилась армия высококачественных макетчиков, которые за неделю сделали филигранный макет всего павильона, причем все объекты проектирования были выполнены в металлах, таких как медь или сталь, или с применением оргстекла. Но заключительный аккорд этой истории оказался грустным. Быть может, из-за того, что в работе мы нарушали все каноны советского общежития, отдел кадров не дал нам характеристики для поездки в Японию. И наш пыл и накал страстей закончились ничем. Хотя наше панно и демонстрировалось на выставке, огромное количество тонкостей без нашего присутствия на месте было невозможно смонтировать. Константин Иванович чрезвычайно переживал из-за случившегося, но ничем не мог помочь нам, оказавшимся невыездными.

Еще у нас была общая идея – нарисовать пейзажи Санкт-Петербурга. И это получилось: графические пейзажи были созданы. Увы, договоренность с “Советским художником” об издании альбома расстроилась из-за решения Левы эмигрировать. Только много лет спустя я все-таки издал альбом “Белые ночи” со своими тогдашними рисунками и стихами Беллы.

Факт Левиного отъезда стал нашим единственным расхождением. Он, как никто другой, был обеспечен работой в издательствах и не имел серьезных материальных трудностей. Я думаю, что решение Лева принял, исходя из своих максималистских настроений. Поскольку художнику реализовать свой талант на Западе, как он считал, легче, чем в России, то преодолеть трудности отъезда с моральной точки зрения для него ничего не значило.

Но с практической стороны оказалось много сложностей. С того момента, как Лева подал заявление в ОВИР, в общей сложности прошло два года. Все это время Лева уже не работал как художник – не было соответствующего настроения. Он сидел у себя и философствовал. Дверь между нашими мастерскими всегда была открыта. Утром в заспанном виде появлялся мой друг, одетый в узбекский халат чуть ниже колен, в тапочках на босу ногу и с сигаретой во рту. Он присаживался за стол, и начинались бесконечные разговоры о том, где правильнее жить. Все свободное время он изучал английский язык. В таком виде он ходил до вечера, пока не начинался поток посетителей, тут уж Лева надевал свитер и джинсы, оставаясь тем не менее в тапочках. В мастерской начинались бесконечные разговоры за и против отъезда.

Все, кто знает Леву по обе стороны границы, подтвердят: Лева затевал свои споры с нуля, он провоцировал всех участников застолий неожиданно оказаться в страстной полемике. Причем предметом спора могла стать любая тема. Спорили, предположим, о “Тридцати серебрениках” или о том, каким числом будет датировано новое тысячелетие. Истина в этих спорах отсутствовала, ибо в вопросе о новом тысячелетии в дело вторгались различные календари, и спор оказывался лишь упражнением в остроумии.