Промельк Беллы

Благодаря блестящему переводу Лоры разговор ни на минуту не умолкал. А Микеланджело многократно просил Беллу перестать хлопотать и посидеть рядом с ним. Наше общение протекало просто и искренне, и Антониони, быть может, впервые в этой поездке почувствовал себя легко.

В 2007 году в Москве мне довелось принять участие в оформлении выставки Тонино Гуэрра, размещавшейся сначала в Зале частных коллекций ГМИИ им. А. С. Пушкина, а потом переехавшей в Театр на Таганке к Юрию Петровичу Любимову.

Помню, как накануне выставки Тонино позвонил из Италии и сказал:

– Борис, я везу фанари!

“Что за фанари?” – подумал я, растерявшись, поскольку совершенно этого не ожидал. Оказалось, что это были объемные фонари большой высоты, очень причудливой формы, сделанные из простого ржавого железа. В них Тонино сделал витражные вставки, и все это выглядело несколько абстрактно, но это были настоящие фонари, которые могли служить и бакенами на реке, и где-то в городе стоять на перекрестках.

А его бабочки? Он рисовал удивительных бабочек, причудливых человечков – это иррациональный поток художественного сознания, посвященный столь чистой теме существования человечка в мире, наивного, феллиниевского человечка, живущего в мире, где повсюду летают бабочки… Их перекрещивание, их неожиданные расцветки – все вместе создавало совершенно неповторимый мир.

Тонино прожил большую жизнь. Воевал с фашистами, не раз проявляя мужество, постоянно творил. Его помнят и любят в России. В начале 2015 года в древнем городе Суздале состоялась (стараньями Лоры) замечательная выставка “Андрей Тарковский и Тонино Гуэрра”, а недавно в Москве в Пушкинском музее прошел вечер памяти Тонино…

Физики в почете

После публикации в “Литературной газете” стихотворения Бориса Слуцкого “Что-то физики в почете, / Что-то лирики в загоне, / Дело не в сухом расчете, / Дело в мировом законе…”, выхода романа Даниила Гранина “Иду на грозу” и фильма Михаила Ромма “Девять дней одного года” (оба в 1962 году) словосочетание “физики и лирики” приобрело особенное звучание и стало реальностью повседневной жизни. Слово “физик” стало модно и содержало в себе некую тайну. Романтизация мира научного познания оказала влияние и на поэзию, и даже на советский быт, фотография Эйнштейна украшала квартиры наравне с портретом Хемингуэя, а героя пьесы Э. Радзинского “104 страницы про любовь”, физика, звали Электроном Евдокимовым. Мы, в нашей среде писателей и художников, нередко стали пересекаться с представителями науки.

Позднее, когда мы уже соединили свои судьбы с Беллой, в нашу жизнь вошло немало выдающихся ученых. Феномен личности Беллы, ее красота, талант человеческий и поэтический, манящая тайна образа в сочетании с прекрасными стихами и удивительной манерой их чтения притягивали самых неожиданных персонажей, казалось бы, далеких от мира поэзии. С 1978 по 1980 годы постепенно вокруг нас выкристаллизовалась компания людей, сочетавших в себе глубочайшие познания в физике с вечной тягой к поэзии.

Лев Ландау и Николай Доллежаль

В моей памяти осталась сцена приезда Льва Давидовича Ландау в Коктебель – в Дом творчества писателей в 1975 году. Мы с Беллой прожили там в коттедже уже две недели из предполагаемого месячного срока. Вся публика, населявшая писательскую обитель, успела обжиться под крымским солнцем, загореть и привыкнуть к той легкой летней одежде, которую принято носить на курорте. И вдруг мы увидели причудливого человека, явно опоздавшего к началу заезда и прибывшего вне расписания. Это был довольно высокий, худой и немного сутулый господин, кожа которого, казалось, никогда не чувствовала южного солнца. На благородном лице выделялся нос с горбинкой, а бледность и худобу дополняла копна взлохмаченных седых волос. Одет он тоже был странно и достаточно нелепо, если смотреть на него глазами отдыхающего: на нем был светло-серый мятый пиджак и тоже мятые, плохо державшиеся на черном ремне брюки. Расстегнутая, мятая белая рубашка открывала изможденную шею. А болтавшаяся на лацкане звездочка Героя социалистического труда делала его совершенно не похожим на курортника.

На фоне отдыхающих в открытых майках, обнажавших прелести разнеженных тел, возлежавших в тени или загоравших на солнце в темных очках, вид мятущегося господина с большим, старого образца чемоданом в руках, пытавшегося найти кратчайший путь к сестре-хозяйке, вызывал чувство сострадания и любопытства. Вопрос: “Кто такой?” – реял в воздухе. Мгновенно разнеслась весть – Ландау! – легендарная личность, крупнейший ученый нашего времени, лауреат Нобелевской премии.

Уже к ужину причудливый образ великого физика стал как-то ближе, может быть благодаря тому, что он переоделся в клетчатую рубашечку и сменил городские брюки на более легкие парусиновые. В течение нашего короткого пребывания на море я с радостью наблюдал, как его кожа становится более темной, хотя мне ни разу не приходилось видеть, чтобы он загорал.