Промельк Беллы

“Тишина, ты – лучшее из всего, что слышал”.

Эта строка Пастернака самовольно обитала в моем слухе и уме, затмевая слух, заменяя ум, 20 августа 1987 года, когда Москва прощалась с артистом Андреем Мироновым.

Когда в тот день я подошла к его Театру, я оробела перед неисчислимым множеством людей, желавших того же: пойти в Театр. Хотела отступиться, уйти, и это уже было невозможно. Люди – избранники из множественного числа толкающегося и пререкающегося беспорядка – отступились от честной своей очереди, я вошла, они остались. И снова (Шукшин, Высоцкий, Миронов) я подумала: множество людей не есть сборище толпы, но человек, человек, человек… – человечество, благородное и благодарное собрание народа, понесшего еще одну утрату.

Артист, о котором… без которого…

Сосредоточимся. Начнем сначала, лишь изначальность соответствует бесконечности, детство – зрелости. Талант и талант, имя и имя его родителей – известны и досточтимы.

Старая привычка к старинному просторечию позволяет мне написать “из хорошей семьи”. Устаревшее это определение (и не жаль его языковой низкородности) состоит в каком-то смутном родстве с прочным воспоминанием о том, как я увидела Андрея Миронова в первый раз, не из зала, а вблизи, в общей сутолоке житейского праздника. Он был неимоверно и трогательно молод, уже знаменит, пришел после спектакля и успеха, успехи же только брали разгон, нарастали, энергия нервов не хотела и не умела возыметь передышку, в гостях он продолжал быть на сцене, взгляда и слуха нельзя было от него отвлечь. Все это вместе пугало беззащитностью, уязвимостью, в моих нервах отражалось болью, причиняло какую-то страшную заботливую грусть. Он непрерывно двигался и острил, из глаз его исходило зимнее голубое облачко высокой иронии, отчетливо различимое в трудной голубизне воздуха, восхищение этим зрелищем становилось трудным, утомительным для зрения. Но вот – от вежливости – он придержал предо мной крылья расточительного полета, я увидела бледное, утомленное лицо, украшенное старинным, мягким, добрым изъявлением черт, и подумала: только дисциплина благовоспитанности хранит и упасает этого блестящего молодого человека от рискованной грани, на ней, “на краю”.

Притягательность “опасной бездны” – непреодолима, неотвратима для Артиста и непреодолима для его почитателей.

Андрею Миронову удалось совершенство образа и судьбы. Известно, что он дочитал монолог Фигаро, доиграл свою роль до конца – уже без сознания, по пути в смерть. Это опровергает разумные и скудные сведения о смерти и бессознании. Остается – склонить голову.

Август 1987