Промельк Беллы

Б.А.: Говорить об Аксенове – для меня счастье. Знаешь, счастье – сложная материя: если желать себе его, оно малодостижимо, да и где его возьмешь в надобном тебе изобилии? Есть безусловное и безукоризненное счастье верной и чистой дружбы, совершенно не замаранное, совершенно утешительное. Вот таким счастьем была для меня дружба с Василием Павловичем, потому что он смешлив, у него чудный взор. Бывают такие дни у людей, что их совпадение составляет целую эпоху и сообщает ей совершенно новое качество.

Я помню Василия Павловича и очень давно, и очень подробно. Он имел достаточно прелести и энергии появиться весьма эффектно. Тогда некоторые молодые таланты уже водились, но он всех затмил…

Б.М.: К тому времени, как вы с Аксеновым познакомились, ты его прозу читала?

Б.А.: Да, читала и восхищалась. Я многие вещи Аксенова полюбила, но особенно мне дорог рассказ “На полпути к Луне”. Тут само название говорящее, оно словно бы подразумевает проделанный Аксеновым путь, все, что с ним происходило. А происходило не только внутреннее литературное движение, но и нападки всякие. Ему до сих пор приятно вспоминать, что нападали на нас обоих; он говорит, общие нападки сближают и роднят. Это он имеет в виду, что про нас разгромную статью написали в журнале “Крокодил”. Аксенова громили за “Апельсины из Марокко”, а меня – за “Маленькие самолеты”, и некоторое ощущение братства это действительно давало. Ну а потом нас с ним громили за альманах “Метрополь”. Там была опубликована главная моя вещь [рассказ “Много собак и собака”], которую я люблю, и Вася очень любит, это уж я похваляясь говорю. Рассказ… я ему посвятила, и он даже меня похвалил и сказал: это прямо как “Ожог” все равно.

Б.М.: Рано пришедшая слава Аксенова изменила?

Б.А.: Мне не кажется, чтобы слава изменила его характер в пользу громоздкости или важности, нет, нет. Он прост душой. Все лучшие люди таковы, таков Булат был: ну разве он о какой-нибудь славе думал? Нет, не думал.

Вася очень его любил, безмерно его почитал, восхищался им. Но Булат был особенный человек: при всей его редкостной доброте, благородстве, мягкости с ним просто так, вприпрыжку, дружить было невозможно, он у нас построже был…

Б.М.: Хотя вообще-то шестидесятые были временем перемен.

Б.А.: Если бы я хотела некий рубеж обозначить между временем и временем, литературой и литературой, пожалуй, прежде всего сослалась бы на Аксенова. Сама его личность необыкновенно притягательна, необыкновенно удобна для того, чтобы им любоваться. Аксенов очень подходил для молодого поколения. При нем вдруг как-то джаз игриво зазвучал – хоть и запрещают слушать, а все-таки уж очень нравится. И все в нем: манера одеваться, бродить вразвалочку, улыбаться – замечательно входило в его литературный и человеческий образ…

Там были – о, там были другие! Там были Ремарк, Сэлинджер, были писатели, которые много дали уму, желавшему быть свободным. Вот откуда это устремление в западную сторону, но совершенно не подобострастное, не тупое, не такое, каким дразнят нелюбители прочих стран, есть такие, да. Им не подходит… Но поскольку далеко простираться в другие пределы мы не могли, утешались Прибалтикой. <…>

Б.М.: Аксенов любил Прибалтику. Вы ведь и познакомились в самолете, который летел в Вильнюс?

Б.А.: Да, мы совпали в самолете, и я ему сказала, как потрясена его талантом, какие замечательные у него вещи. Ну а дальше это переросло в дружбу. Он вообще широко дружил, Аксенов, но наша дружба была какая-то особенная.

Мы потом не раз в Прибалтику ездили. Там, в Доме творчества в Дубултах я познакомилась с Вампиловым, с Гориным. Сейчас смешно звучит, но составился такой круг молодых знаменитых авторов…

Б.М.: И многие из них печатались в журнале “Юность”…

Б.А.: Да, появились новые имена, появились новые впечатления, например “Юность” – журнал, который основал Катаев. Уже само название предвещало отсутствие чего-то дряхлого, унылого. Полевой был главный редактор – он сменил Катаева, которого сняли за то, что он опубликовал Васин “Звездный билет”. Отделом прозы заведовала Мэри Лазаревна Озерова, жена критика Виталия Озерова. Сам Озеров был фигурой довольно мракобесной, но она старалась печатать молодых. У меня там вышли и “Родословная”, и рассказ сибирский, который я очень ценю, написанный, когда меня из института исключили и я ездила с “Литературной газетой” в Сибирь. В соседних номерах печатались Аксенов, Гладилин – вот такой оплот.

Когда про “Юность” говорю, первым делом вспоминаю, как журнал посетил Джон Стейнбек. Стейнбек приехал в Советский Союз, имея, конечно, сильное предубеждение против советской литературы, но он слышал, что есть какие-то молодые писатели, которые выделяются из услужливого, подобострастного писательского круга. И захотел с ними встретиться.

А у меня в этот день как раз права отобрали, я на встречу опоздала немножко. Прихожу, а там уже все звезды: Аксенов, Гладилин.

Стейнбек изумительно выглядел, но у него был один глаз прищурен, а у Полевого – другой. Странновато они смотрелись. Стейнбек, конечно, интересовался молодыми писателями, но при этом он просил выпить, а ему все время предлагали кофе. Он даже возмутился:

– Да что такое! Мне говорили, что в России из табуреток гонят самогон!

Я восхищалась им. Говорил он через переводчика, хотя некоторые, Аксенов, например, по-английски понимали. Стейнбек сказал, что молодые писатели представляются ему свободными, как молодые волки, которых не коснулась дрессура, и предложил задавать вопросы.

Его спросили об американских писателях, идолах тогдашней молодежи, и он ответил в том смысле, что знаком был и с Хемингуэем, и с Фолкнером, но дружбы с ними не водил: большие писатели все наособицу.

А на вопрос, правда ли, что Хемингуэя звали “папа Хэм”, отмахнулся:

– Какой там “папа Хэм”, он – Эрнест Хемингуэй.

Стейнбек говорил так умно, так смешно. Большое впечатление на меня произвел. И он меня, представь, тоже выделил, обратился ко мне отдельно:

– Скажите, вам неинтересно? Вы так грустны, так печальны!

Я ответила:

– Да у меня только что права отобрали, а у меня это были единственные.

Он оценил ответ, понял, что не все так просто, что молодые волки, которые должны быть яростными, смелыми, неугодливыми, вовсе не свободны и права у них – только автомобильные…

Ни глотка ему так и не дали, но он потом загулял, как Твардовский в Париже. Ему показывали Театр Советской армии, построенный в виде звезды, и он как-то отбился от рук, нашел какого-то забулдыгу на скамейке и с ним выпил. Еле его отыскали. Такой человек! Уезжая, он всем, кого встретил, подарил книгу “Путешествие с Чарли в поисках Америки”. Книга прекрасная, на меня произвела такое впечатление, что я захотела написать что-то похожее. У Стейнбека – счастливое путешествие с собакой по имени Чарли, а я хотела написать о своей собаке, на первый гонорар купленной, по имени Рома. “Путешествие с Ромой”. Рома прожил очень долгую жизнь. Кое-что записано у меня, но это воспоминание причиняло такую боль, что я не смогла написать.

Б.М.: Встречи в “Юности” укрепили ваше с Василием знакомство…

Б.А.: После той поездки в Вильнюс мы с Аксеновым стали ближайшими друзьями, и эта дружба становилась все прочнее благодаря совместным выступлениям, в частности в Латвии, в Риге. Еще Пушкин мечтал о Риге как о загранице, и мы туда рвались, потому что она казалась заграницей совершенной по сравнению с нашей жизнью. Не потому, что нам было любезно чужеземство, а потому, что хотелось тамошней свободы поведения, общения.

Б.М.: Каким Вася тебе запомнился?

Б.А.: Вася молодой был изумительный – он и потом таким остался: весь из Хемингуэя и Ремарка, веселый, нарядный. Тут дело было в стати, небогатая одежда на нем сидела складно, выглядела хорошо.

Но при том, что он слыл “пижоном” и “денди”, в самой-самой юности носить, конечно, было нечего. О чем существует знаменитая история, с Гоголем отчасти соотнесенная.

Мама Васина, Евгения Семеновна, еще оставалась в Магадане в ссылке. Она с большим трудом сумела накопить денег и выслать Васе на теплое пальто. Ну а Вася не думал о тепле, ему ужасно хотелось длинное пальто, потому что их носили все модники. Он медицинский институт в Питере окончил и в порту работал, оттуда далеко было возвращаться. Однажды вечером он шел вдоль причала, на него напали какие-то люди и заявили, точно как Акакию Акакиевичу у Гоголя: “А ведь шинель-то моя!..” И отобрали пальто. Вася всегда смеялся, когда рассказывал эту историю, но, когда она произошла, ему было не до смеха.

Б.М.: Трагическая судьба родителей сказалась на Аксенове?

Б.А.: Конечно, она во многом определила его писательский и человеческий рост. Я думаю, что его горестная семья хоть и малым горюшком ему обошлась, а все-таки весьма многому научила, многому. В тридцать седьмом родителей посадили, потом мама оказалась в Магадане на поселении. Судя по Васиному описанию, в молодости она была красивой женщиной, значительной, не потому, что она чем-то ведала, а просто у нее было значительное лицо. Когда она вернулась после реабилитации, меня поразило ее достоинство, которое так явственно проступает в книге “Крутой маршрут”.

Это свойство немногих замечательных людей – в самых тяжелых условиях сохранить необыкновенное достоинство, доброту, улыбку, мягкость черт. А ведь один ее сын, Васин старший брат Алеша, умер, и никто даже не знает, где он похоронен. В память о нем Васин сын носит имя Алеша.

Б.М.: Неудивительно, что Василий настолько обаятельный!

Б.А.: Да, есть в кого… Он очень нравился женщинам и сам увлекался – у него бывали эффектные романы. Потому что с Кирой, с женой, Васе всегда было трудно. Алеша тогда был кроха совсем, он с ревностью следил за отцом. У Васи даже рассказ есть “Маленький Кит, лакировщик действительности”. Кит – это Алешино домашнее имя. Ну, со временем-то Алеша изменился, конечно.

Потом всякие романы как отрезало, потому что в 1970 году произошло событие, которое изменило Васину жизнь и очень подкрепило нашу дружбу. В Ялту, где я жила, прилетела моя подруга Майя Кармен, и они влюбились друг в друга, просто нахлынуло на них. Майя окончила Институт внешней торговли, хотя ей это было ни к чему. У нее были изумительные белые волосы, чудесные глаза голубые, стройная, просто красавица.

Этот бурный роман происходил у всех на виду, а там разные люди были, сплетников немало. Я Майю с Васькой опекала, прикрывала их. Помню, Майе нужно было первой возвращаться в Москву. Вот они стоят, и трудно прощаться, Майя сдерживается из последних сил, чтобы не разрыдаться, а сплетники злорадно наблюдают. Я помню даже, как она была одета: в зеленом кожаном пиджаке, в брюках – в дорогу уже собралась, с небольшой дорожной сумкой. И, когда она улетела, Вася начал безумствовать: он и вообще-то выпивал, а тут стал по-настоящему пить. Я его утешаю, а он говорит:

– Что делать? Я звоню, а подходит все время муж.

Я только вздыхала:

– Ну как тебе помочь, Вася, все-таки муж!

А Васька бесчинствует, ну что значит “бесчинствует” – страдает и не может ничего поделать, просит, чтобы я Карменам позвонила. Я говорю:

– Вась, даже если я позвоню, все равно будет понятно, кто за этим звонком стоит.

И до того он страдал, что ему плохо стало, пришлось вызывать “скорую помощь”. Врачи приехали, что-то укололи, уехали; опять ему плохо, вызвали второй раз. Я тогда попросила:

– Вась, больше не надо, возьми себя в руки.

А он только твердит:

– Мне страшно, страшно, страшно…

Я уложила его на полу у себя в номере и все приговаривала:

– Василий, держись, не бойся, ты же не один, не бойся.

Так он мучился! В какой-то плед завернулся, лежал, бредил все время.

Я была ему верный друг, но у меня сложное было положение: Роман Лазаревич Кармен тоже со мной очень дружил. Он, представь, Кубой увлекался, Фиделем. Были такие люди – и Евгений Евтушенко среди них. Я в ужасе говорила им: “Вот посмотрите, когда всех ваших друзей посадят, вы опомнитесь”. Так и случилось потом.

Однажды я приехала к Карменам, и Роман Лазаревич меня спросил:

– Кто тебя привез?

А я ответила:

– Ветеринарная машина зеленого цвета, – потому что на самом-то деле это Вася меня привез на своей изумрудной “волге”. То есть я пыталась подозрения Романа Лазаревича развеять, не причинять боль, но он, конечно, все замечал и сначала очень страдал из-за этого, а потом ведь все простил и завещал все, что у него было, Майе Афанасьевне. Она была с мужем до последнего, до его смерти в 1978 году. И только после этого они с Аксеновым поженились.

Б.М.: А вскоре после этого нам пришлось расстаться надолго.

Б.А.: Нам надо было какие-то силы в себе упрочить, потому что мыто были уверены, что расстаемся навсегда. А как это можно, и почему так происходит, как это несправедливо! Существует фотография, сделанная в Переделкине. Майя там в черном платьице. Вася и Майя давно уже были вместе, но это все-таки была маленькая, но торжественная свадьба. Да, это было почти уже расставанием, но мы как-то все бодрились и боялись приуныть.

Б.М.: Я тоже прекрасно помню этот майский день 1980 года. Вася пригласил нас с Беллой на свадьбу как свидетелей. Стояло ослепительное летнее утро. Солнце пронизывало переделкинскую листву ярко запечатленными в памяти световыми лучами.

Настроение у нас было приподнятое. Мы оделись соответственно торжественности случая и в ожидании, когда Василий за нами заедет, вынесли стул и поставили прямо на дороге около дачи. На стул положили подарки. Среди цветов, каких-то кофточек и платьев для Майи красовалась моя большая акварель в стекле, окантованная в специальную раму. По улице бродили писатели, жившие в Переделкине, с изумлением оглядывая натюрморт, стоящий на дороге, и наши приготовления к отъезду. Ожидание оказалось долгим и томительным. Наконец приехали Вася и Майя, и после объятий и поцелуев мы направились к ЗАГСу Москворецкого района.

Основательно поплутав, мы наконец-то нашли в новостройках эту обитель государственной заботы о гражданах. Конечно, наше появление среди молодых брачующихся вызвало волну интереса и, быть может, иронии по отношению к таким старикам, какими мы представлялись молодежи. Но наше торжественное настроение постепенно передалось окружающим…