Промелькнувший метеор (книга 1)

Срок парада приближался с каждым днем. Времени для подготовки войск не хватало. Гасфорт приказал интендантам обеспечить строевиков лучшим, что у них есть на складах. Хлопотали, как могли, и в казачьих станицах.

Лихорадочная эта озабоченность не укрылась от населения. Возникали всякие разговоры, толки, кривотолки.

— Царь едет в Сибирь, его и готовятся встретить.

— И не собирается царь сюда. Война, говорят, начинается…

В охотниках строить свои предположения не было недостатка.

Шептали:

— Кенесары объединился с войсками Коканда и Хивы. Идет на нас.

— Китай затеял что-то недоброе.

А какой-то недоучка мулла, путая века и события, тайно говорил таким же как он неграмотным старикам:

— Кучум-хан не погиб. Он собирает татар, чтобы восстановить в Сибири свое ханство.

Калмыков-джунгар и тех приплели досужие языки.

И когда действительно сведущие чиновники и офицеры пытались правдиво объяснить, в чем дело, — им не очень-то верили.

Слухи продолжали расти. Даже посевов вокруг Омска той весною было меньше обычного, даже многие баи окрестных аулов решили на всякий случай перегнать скот на самые дальние джайляу.

Никак не могли взять в толк неграмотные люди, что парад и в самом деле состоится в честь выпуска кадетов:

— Прежде такого не бывало, почему же теперь такой переполох?

А Гасфорт тем временем заслушивал подчиненных о ходе подготовки, которая шла на удивление усердно.

Он по-стариковски суетился и хвастал, хвастал.

В сущности не для выпускников, для себя устраивал он этот парад. Ох, как не терпелось ему появиться на площади во всем своем блеске, при всех своих регалиях. Он вспоминал санкт-петербургские парады после победы над Наполеоном, лицо его приобретало трогательно торжественное выражение, и он врал, нисколько не заботясь о том, что кто-нибудь из видавших виды офицеров может заподозрить его в хвастовстве:

— Тогда, знаете, только один Барклай де Толли имел орденов и медалей больше, чем у меня.

Если бы Гасфорт пожелал припомнить подлинные происшествия, он мог бы потешить своих слушателей не одним забавным рассказиком. Но эти тайники памяти ему, естественно, не хотелось тревожить, как и не мог он приглушить в себе страсть к показному блеску.

Однажды он отправлялся на высочайшую аудиенцию. Изрядно располневший к тому времени, он извлек свой боевой мундир, придававший ему, как он думал, молодцеватость и статность. Не без труда он затянул его на все пуговицы, готовые отлететь при любом неосторожном, резком движении. Он нацепил все ордена и медали, а их у него и впрямь было немало, и явился смешным и напыщенным перед очами царя. Рассказывают, Николай едва не расхохотался, довольно беспеременно ткнул палец в живот Гасфорта и наградил его отнюдь не лестным прозвищем. Но Густав Христианович принял это как монаршью ласку и с прежней бережливостью хранил этот свой боевой мундир. В нем, уже изъеденном молью и подштопанном соответствующего цвета нитками, и только в нем решил он показаться своему воинству и населению Омска, которое — по его замыслу — соберется у площади. Пусть другие генералы и офицеры будут в новехоньких — с иголочки — мундирах. Ему, Гасфорту, дано право представить себя боевым, бравым генералом.

Но как ни суетился Гасфорт, как ни выбивались из сил его подчиненные, лицезреть парад к девяти часам утра явилось на площадь только несколько десятков городских зевак. Войска и кадеты были уже построены, но площадь оставалась довольно пустынной. Раздосадованный генерал пришел в ярость, выбранил устроителей и заявил, что парад начнется, когда на площади будет достаточно населения.

Парад пришлось задержать на три часа.

Народ собрали. Правда, не в том количестве, как представлял себе генерал-губернатор.

Наконец-то состоялся выезд Гасфорта в сопровождении офицеров из ворот кадетского корпуса. Тучный и напыщенный, он довольно ловко держался в седле на белом аргамаке. Густав Христианович не мог скрыть своего удовольствия, когда оркестр заиграл «Боже, царя храни!». Вместе с генерал-майорами Павловским и только что прибывшим в Омск фон Фридрихсом он объехал войска, принял рапорт Гутковского, не без труда спешился и поднялся на сооруженный к празднованию деревянный помост.

Он говорил о России, о верности Сибири царю и отечеству, о значении кадетского корпуса, об инородцах. Говорил сбивчиво, тихо и слегка заикался. Его жирное лицо от напряжения побагровело. Бравый генерал почесывал свою курчавую, в два расходящихся клина бородку. Гасфорта не столько слушали — разобрать его речь было почти невозможно — сколько смотрели на него. Кое-где раздавались беззлобные смешки. Но он не замечал их, как не отдавал себе отчет и в полной своей беспомощности как оратора.

Закончив, он приосанился, снова затеребил бородку и поглядывал направо и налево с таким видом, будто спрашивал: Ну как?! Теперь, надеюсь, вы поняли величие своего генерал-губернатора.

Говорили еще. И так же тускло, так же тихо, кроме, разве, генерала Павловского, гулким басом поздравившего своих воспитанников с окончанием корпуса.