Прометей, или Жизнь Бальзака

В июне 1843 года он закончил третью часть "Утраченных иллюзий" "Страдания изобретателя". "Мне надо показать великолепный контраст между жизнью Давида Сешара в провинции с его женой Евой Шардон и существованием Люсьена, который в это время совершал, в Париже ошибку за ошибкой. Тут несчастья, постигшие добродетельных людей, противопоставлены несчастьям порока". Работа необыкновенно трудная. Бальзак надеялся заинтересовать читателя судебным поединком между Давидом Сешаром, изобретателем нового способа изготовления бумаги, и ретроградами братьями Куэнте, богатыми типографами. Писатель не был уверен, что ему это удалось. Красота чистых душ, воплощенная в двух провинциалах, бледнела перед картиною Парижа, нарисованной во второй части книги. Недаром Бальзак пятнадцать-шестнадцать раз выправлял корректурные оттиски третьей части романа "Давид Сешар", позднее названной "Ева и Давид", а в окончательном варианте получившей название "Страдания изобретателя".

Продолжение - "Торпиль" - было картиной ужасающей (фигура влюбленного Нусингена, обезумевшего от страсти обманутого старика), но ведь нужно было показать "подлинный Париж", и к тому же, как всегда у Бальзака, ужасное имело свои комические стороны (смешное ухаживание тучного банкира, который глотает возбуждающие средства и млеет перед Эстер) и черты возвышенные (внезапное пробуждение у старика Нусингена юношеских иллюзий). "Любовь тогда, как позабытое зернышко, пустила ростки, из которых солнце исторгает поздние великолепные цветы". Бальзак даже не мог теперь жаловаться на усталость: "Я превратился в машину для выделки фраз и как будто стал железным". Наборщики "в этом проклятом Ланьи" едва были живы после правок Бальзака, но автор держался твердо, и к июлю все было закончено. Однако две газеты, опубликовавшие фельетонами - одна "Давида Сешара", а другая "Торпиль", были на краю банкротства, и Бальзак рисковал не получить гонорара. "Жить своим пером - это чудовищный и просто безумный замысел", жаловался Чужестранке Бальзак. Наконец благодаря заботливому вмешательству стряпчего Гаво он добыл деньги на поездку. Пришлось идти в русское посольство просить визу. Его принял секретарь посольства Виктор Балабин. Вот что записано в "Дневнике Балабина":

"Пригласите сюда", - сказал я служителю. Тотчас передо мной предстал низенький, толстый, жирный человек, по лицу пекарь, грацией сапожник, шириной в плечах бочар, манерами приказчик, одет, как трактирщик. Не угодно ли! У него ни гроша, и поэтому он едет в Россию; он едет в Россию, значит, у него ни гроша..."

Сент-Бев, всегда несправедливый, когда речь шла о Бальзаке, писал Жюсту Оливье:

"Бальзак разорился, и больше чем разорился - он уехал в Санкт-Петербург, сообщив через газеты, что едет туда только для поправленья здоровья и решил ничего не писать о России. Гостеприимством этой страны столько раз злоупотребляли, что он, вероятно, рассчитывает с помощью такого обещания добиться благосклонного приема и маленьких милостей со стороны повелителя. Но разве кто-нибудь верит теперь обещаниям этого романиста?.."

Русский поверенный в делах в Париже П.Д.Киселев информировал свое правительство:

"Так как этот писатель всегда в крайности, а сейчас нуждается еще больше, чем обычно, то весьма возможно, что целью его поездки является какая-нибудь литературная спекуляция... В таком случае, может быть, стоило бы пойти навстречу денежным затруднениям господина де Бальзака, чтобы прибегнуть к перу этого писателя, который еще пользуется здесь, да и во всей Европе, популярностью, и предложить ему написать опровержение клеветнической книги господина де Кюстина".

Но это был лишь совет Киселева, никто не приступал к Бальзаку с таким предложением. Он приехал в Санкт-Петербург 17(29) июля 1843 года. В тетради, где Ева вела дневник, он записал:

"Я приехал 17 июля (по польскому стилю) и около полудня уже имел счастье видеть и приветствовать свою дорогую графиню Еву в доме Кутайсова на Большой Миллионной, где она живет. Я не видел ее со времени свидания в Вене, но нашел, что она так же прелестна и молода, как тогда. Семь лет разлуки она провела в своей пустыне, среди хлебов, а я - в обширной парижской пустыне, среди чужих людей. Она приняла меня как старого друга, и я вижу, какими были несчастными, холодными, унылыми все те часы, которые я провел вдали от нее. С 1833 по 1843 год протекло десять лет, в течение которых мои чувства к ней вопреки общему закону возросли от всех горестей разлуки и перенесенных разочарований. Нельзя изменить ни свое прошлое, ни свои привязанности".