Прометей, или Жизнь Бальзака

Добрый Тео, собравшийся ехать в Италию, 19 июня пришел на улицу Фортюне проститься. К несчастью, больного не было дома: он поехал в коляске (безумная неосторожность) в таможню выкупать свои дрезденские приобретения. Как у кузена Понса, коллекционер в нем бросал вызов болезни, только бы защитить свои сокровища. Он был в отчаянии, что разминулся с Готье, и продиктовал жене короткое письмо к нему: "Хоть вы и не застали меня дома, это не значит, что мне стало лучше. Я лишь кое-как дотащился до таможни - вопреки запрещениям врачей... Мне подают большие надежды на выздоровление, но я навсегда должен оставаться на положении бессловесной и недвижимой мумии. Я хочу хоть этим письмом ответить на вашу дружбу, она мне стала еще дороже в одиночестве, в котором держит меня медицина". В конце письма больной собственноручно нацарапал" каракулями, которые почти невозможно было прочесть: "Я больше не могу ни читать, ни писать". С какой силой он описал бы в одном из своих романов эту смерть заживо и эту трагическую беспомощность!

Несколько раз у больного и его жены появлялась иллюзия выздоровления. Доктор Наккар, приходивший каждый день, поставил диагноз - острое белковое мочеизнурение; он видел в кажущемся улучшении лишь временное ослабление болезни. У старика врача сложилось наилучшее впечатление о госпоже Ганской: "благородное, великодушное и возвышенное сердце". Бальзака навестили Поль Мерис и Огюст Вакери; больной принял их в халате, полулежа в глубоком кресле. Посетители пожали ему руку, пытаясь скрыть свою печаль. "Побеседуйте с моей женой, - сказал им Бальзак. - Мне сегодня запрещено разговаривать, но я буду вас слушать".

Побывал у больного и Виктор Гюго, полный важности и дружелюбия, пышущий здоровьем. Он пришел в хороший день: Бальзак был весел, полон надежды, не сомневался в своем выздоровлении, смеясь, показывал свои отеки. Впоследствии Гюго рассказал об их беседе.

"Мы много говорили и спорили о политике. Он упрекал меня за мою "демагогию", а я его - за легитимизм. Он мне говорил: "Как вы могли так безмятежно отказаться от звания пэра Франции, самого прекрасного после титула короля Франции!" И еще он говорил мне: "Я приобрел особняк Божона без сада, но зато с хорами в маленькой часовне, что стоит на углу улицы. У меня на лестнице есть дверь, ведущая в часовню. Один поворот ключа - и я могу слушать мессу. Для меня эти хоры дороже сада". Когда я уходил, он, с трудом передвигаясь, проводил меня до этой лестницы, показал эту дверь и крикнул жене: "Главное - пусть Гюго посмотрит все мои картины!"

Случалось, что, говоря о Гюго, Бальзак отзывался о нем сердито и несправедливо, но в глубине души любил его и восхищался им. Они были самыми великими людьми своего времени, и оба знали это.

Письма, приходившие из России от Анны Мнишек, по-видимому, были откликами на успокоительные вести из Парижа: "Слава Богу! Да будет тысяча раз благословенно имя Господне за то, что в драгоценном здоровье моего милого отца наступило заметное улучшение... О улица Фортюне, радость души моей, миллион раз счастливая! Улица, так удачно названная!.." [Фортюне (fortunee) - по-французски означает "счастливая"] Анна Мнишек передает, что доктор Кноте сказал ей; "Ах, если бы я мог еще месяц полечить господина де Бальзака, а главное - если бы мне удалось убедить его съедать ежедневно по лимону, он бы теперь выздоровел..." Святая простота!

В июле дела пошли плохо. Один из участников консилиума, доктор Луи, сказал Виктору Гюго: "Он проживет месяца полтора, не больше". Отеки стали чудовищными. Лора писала матери:

"Доктор смело назначил поставить больному водянкой на живот сто пиявок, в три приема... Но несмотря на веселость, никогда не покидающую супругов, несмотря на каламбуры Оноре, на его шутки под самым носом у смерти, он так походил на умирающего, что моя невестка спокойно сказала" Софи в ту ночь, когда обнаружился перитонит; "Я думала, что потеряю его". Но чудесная надежда, которая не оставляет ее, вскоре взяла свое, и утром она не моргнув глазом без страха поставила последние тридцать пиявок... Моя невестка кажется мне загадкой. Знает ли она об опасности?" Или не знает? Если знает, то ведет себя героически".

Несомненно, она знала об опасности. Наккар не стал бы обманывать эту женщину, стойкость которой была для него очевидна. Он одобрял в ней твердость души. Чему послужили бы стоны и сетования? Гораздо лучше было с ее стороны старательно ставить пиявки и не подрывать веру в благополучный исход, не иссякавшую у Бальзака, к которому в минуты просветления возвращалась вся сила ума. Он говорил о будущих своих романах. Подсчитывал, сколько времени понадобится, чтобы их написать. "Один лишь Бог знает, - читаем мы в заметках доктора Наккара, - как много потеряно из-за того, что не собрали последних высказываний Бальзака, его замечаний о созданных им характерах, о его планах и замыслах... которые впервые его перо уже не могло запечатлеть".