Промысл Божий в моей жизни

— Где же он? — спросил я в недоумении, — неужели я его не увижу?

— Где-нибудь тут, — спокойно ответил о. Зоровавель, — поищем.

И тут я заметил уже странную для меня черточку в голосе проводника: мы пришли к святому — а он разговаривает о нем совсем просто, как о рядовом человеке. Я уже начал ощущать в душе трепетное беспокойство перед встречей с Божиим Угодником, а он благодушно, обывательски, по-видимому, не видит в нем ничего особенного...

Мы начали искать. Пошли к берегу.

— Не моет ли он белье себе, — высказал предположение о. проводник. И потому пошел к тому месту, где обычно монахи стирали свое незатейливое одеяние.

И действительно, о. Зоровавель усмотрел сверху отца Никиту за этим занятием. Увидел его и я. В белом «балахончике», т.е. коротком летнем рабочем подряснике, какие примерно надевают доктора на приемах клиентов, но только на Валааме они были из грубого и крепкого самотканного крестьянского полотна-ряднины, или, по-другому, холста.

Но лица его я не мог разглядеть: слишком низко был берег.

И тут лишь я вполне пришел к сознанию — сейчас я увижу Святого! Бывшая беспечность исчезла совсем, и ее заменил страх... Отчего? Я не успел еще разобраться, как мой спутник (про Сашу я точно забыл), о. Зоровавель шутливо и громко закричал вниз:

— Отец Никита-а-а! К тебе гости пришли!

Я очень растерялся. Что за обращение со святым! Мы привыкли читать их дивные жития, удивляться подвигам, молиться благоговейно пред их иконами, на коих они изображены большею частью строгими, или по крайней мере внутренне-сосредоточенными. И вдруг так запросто «гости пришли».

Желая поправить такую недостойную, как мне показалось, ошибку о. проводника, я тотчас же после его слов громко закричал вниз:

— Батюшка! Мы лучше туда к вам сойдем!

А в это время промелькнула мысль, еще более испугавшая меня: вот сейчас увидит он мою душу, да начнет обличать меня, мои грехи! И представился мне о. Никита со строгими пронизывающими очами, глядящими исподлобья, с нависшими на них густыми бровями, сходящимися у глубоких складок над переносицей...

И зачем мы поехали! Для любопытства! Вот за это-то «они» особенно строго относятся.

Вспомнился случай: пришел один такой любопытный к отцу Иоанну Кронштадтскому поболтать, а тот узрел это и велел прислуге вынести посетителю стакан воды и ложку да прибавить:

— Батюшка приказал вам поболтать.

Тот не знал куда и деться...

Но каково же было мое приятное разочарование, когда я услышал снизу довольно тихий, но ясный ответ:

— Нет, нет! Я сам поднимусь.

Но не в словах лишь дело, а главное — в голосе: он был замечательно ласков и кроток... И у меня сразу отлегло от сердца: ну если такой приятный голос, то, несомненно, и сам о. Никита «хороший», добрый... Обличать, должно быть, не станет! Наверное, и вид у него такой же ласковый, как голос. Сейчас увижу.

А о. Никита неторопливо надевал внизу верхнюю черную рясу, и оставив свое дело, стал тихо подниматься по ступенькам лестницы.

Вот он уже близко! Да, думаю, лицо у него, кажется, тоже доброе! Поднялся к нам. О. Зоровавель, улыбаясь, весело поздоровался с ним взаимным «поцелуем» в руку, и объяснил, что мы — студенты, и пришли к нему за благословением и для беседы, с разрешения о. Игумена.

Я впился в него глазами — какой же он добрый! И ни густых бровей, ни строгих морщин. Морщины, впрочем, есть, но не между бровями, а около внешних углов очей; и как-то они так улеглись, что от них получается двойственное впечатление: и кроткой грусти, и тихой улыбки.

Да, он обличать не будет...

Мы подошли к нему под благословение, и поцеловали у него руку. Все вышло как-то необыкновенно просто: но вместе с тем я видел действительно святого... И понятен мне стал тон о. Зоровавеля: святые были удивительно кротки и просты.

И всякий страх исчез из моей души.

— Батюшка, скажите нам что-либо на спасение души, — начал я обычным приемом.

— Что же мне вам сказать? Ведь я — простой, а вы — ученые.

— Ну, какая же наша ученость! — возражаю я, — да если что и выучили, то лишь по книгам, а вы на опыте прошли духовную жизнь.

Но о. Никита не сразу сдавался.

— Так то так, да все же я необразованный. Я еще из крепостных крестьян, лакеем был у своих господ. Хорошие были люди, добрые: отпустили меня на свободу, а я и ушел в монастырь сюда. Вот и живу понемногу.

Но мы продолжали его просить. Тогда он, так же просто, как отказывался, стал говорить:

— Что же! Скорби терпите, скорби терпите! без терпения нет спасения.

И понемногу начал говорить о разных вещах, но, к моему сожалению, я не записал тогда, а теперь не все помню.

Потом пригласил нас обоих сесть на скамеечку над берегом. Кажется, я сидел от него направо, а Саша налево. О. Зоровавель, должно быть, стоял спокойно, слушая беседу и ласково глядя на батюшку. Не помню, сколько уже прошло времени. На душе было так тихо и отрадно, что я точно в теплом воздухе летал...

Затем разговор прервался. И вдруг о. Никита берет меня под левую руку и говорит совершенно твердо, несомненно следующие слова, поразившие меня:

— Владыка Иоанн (мое имя было — Иван), пойдемте: я вас буду угощать.